— Возможно.
— Послушайте, — говорю я. — Я здесь не для того, чтобы уничтожить ваше общество. Я здесь для того, чтобы освободить его. Ты сказала, что не хочешь, чтобы твоя дочь выросла в тюрьме.
— Мы не хотим также, чтобы она выросла и стала женой какого-то мужчины, — возражает Юинь.
Я качаю головой:
— Дело не только в вас. Ипполита лишь отдельная планета. А там живет полтриллиона женщин. — Я делаю жест в сторону потолка, пытаясь объять весь Полихроникон. — Вы думаете, они не заслуживают шанса получить то, чем обладаете вы?
По лицу Ливэн я вижу, что она начинает понимать.
— Ты не пытаешься искоренить Лихорадку Амазонок, — говорит она, — ты хочешь контролировать ее.
— Я все еще не понимаю, — произносит Юинь.
— Я же сказал вам, что здесь метафоры бессильны, — повторяю я. — Я не могу описать это при помощи чайных чашек.
— Тогда без чашек, — говорит Ливэн.
— Без чашек? — Я делаю глубокий вдох. — Я надеюсь использовать математические техники Халифата, чтобы установить метастабильное равновесие, которое позволит выпуклым областям с реальными и виртуальными предысториями сосуществовать в четырехмерном пространстве-времени, оставаясь топологически различными и смежными в пятимерном пространстве.
Юинь делает большие глаза.
— Не важно, что ты делаешь, — выговаривает она. — Что это будет означать? Для нас?
— Если у меня получится, то это будет означать, что ваша дочь сможет выбирать, как ей жить. Ваша дочь, — я снова делаю жест в пространство, — и дети остальных людей.
— А почему мы должны тебе верить?
— Какая разница, поверите вы мне или нет? — пожимаю я плечами. — В любом случае завтра я вас покину. Я направляюсь на север, в Эретею. — Я отхлебываю чай. — Если вы хотите меня остановить, уверен, это будет нетрудно.
Ливэн что-то говорит Юинь на тиешанском наречии. Разговоры на китайском всегда кажутся мне похожими на спор, но в ответе Юинь я различаю не просто несогласие, но презрение — и в то же время что-то вроде уступки.
Затем она поднимается и идет наверх.
— Сегодня можешь поспать на диване, — обращается ко мне Ливэн. — Я принесу тебе простыни. Баня снаружи, позади дома, если хочешь помыться.
— Спасибо.
— Я хочу извиниться за Юинь, — говорит она, убирая со стола. — Ты должен понять, что для нее Ипполита не просто место, где мы, женщины, можем жить без мужчин. Для нее важно также, что мужчины
— А для тебя? — спрашиваю я. Она пожимает плечами:
— Юинь пришла сюда по своей воле. А что до меня, я здесь счастлива, но ведь я здесь родилась. Если бы я родилась в другом месте, я, наверное, была бы счастлива там.
Она замолкает на минуту, словно размышляя, говорить ли дальше.
— Мне кажется, ты не понимаешь, во что ввязываешься, — начинает она.
— Что ты имеешь в виду?
— Ты прав, Лихорадка всего лишь побочный эффект какого-то отклонения от обычного хода вещей. Каково бы ни было ее происхождение, центр ее там, в Эретее.
— Именно поэтому я и направляюсь туда, — объясняю я. Ливэн вздыхает, опускает взгляд и принимается рисовать на скатерти невидимые узоры.
— Я была там три раза, — говорит она. — Не в самом центре. — Она смотрит на меня. — Как объяснить это? Помнишь могилы, которые ты видел по пути в город, в южной части острова, Кладбище Мужчин?
Я киваю.
— Ты найдешь такие Кладбища Мужчин, такие могилы по всему югу. Но не в Эретее. В Мирине[13] — это первый большой город, если ехать вверх по реке, — в Мирине есть только кенотаф.[14] Никто не знает, что произошло с телами. В Фемискире даже этого нет; они говорят о мужчинах как о чем-то отвлеченном или как о мифических существах.
— Может быть, так лучше для здоровья, — улыбаюсь я. С губ Ливэн слетает смешок, и она качает головой.
— Может, и так, — соглашается она. — Скажи мне, неужели мы стоим того, чтобы умереть ради нас?
— Я не собираюсь умирать.
— Но ты знаешь, что это может случиться.
Я отвожу взгляд. Именно этот вопрос не давал всем покоя: моим учителям, моим ученикам, Гильдии физиков, Министерству иррациональных явлений, военному атташе Республики в Лондоне. Я отделывался от них вежливыми фразами и математическими выкладками, предоставляя им возможность самим подыскать объяснение — от альтруизма до нервной болезни.
— На раннем этапе развития западной психологии, — говорит Ливэн, — влечение женщины к существу того же пола считалось признаком неспособности различать «себя» и «другого». Подобно ребенку, который еще не отличает игрушки от частей своего тела — и тянет в рот то и другое. В этом случае альтруизм очень близок к нарциссизму.
Я надеялся больше поговорить с Мей Юинь о географии и демографической ситуации на Ипполите, чтобы получить более четкое представление о макроскопических эффектах причинно-следственной аномалии, но, когда я проснулся наутро, она уже ушла. Возможно, это и к лучшему.
Я кладу загорелую руку на запотевшие перила, выкрашенные белой краской, и ощущаю вибрацию двигателей, смотрю поверх канала Хаймингдао на мешанину огней, дымовых труб, резервуаров и зданий, на высокие платформы, с которых поднимутся в небо ракеты Ливэн.
Поднимутся и устремятся на верную смерть в лапах «Упорного» и его спутников, вооруженных лучевыми пушками. Интересно, как ко всему этому отнесутся лейтенант Эддисон и его здравомыслящие собратья офицеры.
Думаю, они будут восхищены безумной храбростью пилотов. Безумием, отражение которого Ливэн увидела во мне. А потом нажмут на кнопку и уничтожат их.
Север. «Джинг Ши» упрямо движется вперед против сильного течения, словно старуха крестьянка, согнувшаяся под тяжестью вязанки хвороста. Если верить медицинским показателям, я болен: температура повысилась на градус, подскочил уровень белых кровяных телец.
Это может означать начало Лихорадки. А возможно, я подцепил что-то, обедая у Мей Юинь.
Анализаторы возбуждены, они что-то бормочут, разговаривая сами с собой, но считают, что мой крошечный пузырек реальности, поборов вторжение Ипполиты, остался нетронутым. Я говорю с корабельной медсестрой и получаю флакон жаропонижающего — толстых белых пилюль, кислых на вкус, этот привкус остается во рту еще долго после того, как пилюли проглочены.
Я смотрю на свою собеседницу.
— Юинь была права, когда не поверила мне, — говорю я ей. — Я здесь не потому, что хочу помочь вам. Я здесь потому, что я из тех людей, которые, увидев узел, хотят обязательно распутать его.
— В «Дао дэ цзин»[15] есть такая строка, — замечает Ливэн. — Разумеется, ее можно толковать двояко, особенно на арабском, но один из вариантов перевода таков: «У совершенного узла нет конца, который позволил бы распутать его…»
— Меня не было бы здесь, если бы этот узел не был совершенным, — отвечаю я. — Если
