48
24 декабря.
Он уже встал. Вообще-то он и не спал. Играет радио. Рамина Пауэр – «Кто живет, тот помнит». О чем тут помнить? У него болит голова и глаза. Он поворачивается на другой бок.
Из кухни доносится шум. Брат готовит завтрак. Он смотрит на часы. Девять. Интересно, куда это Паоло собрался в Сочельник, да еще в такую рань? Бывают же люди – вечно у них дела, даже в праздники. Хлопает дверь. Ушел. Стало полегче. Нужно было остаться одному. И тут его охватило какое-то неприятное чувство. А вот этого совсем не нужно. Он один. И от этого ему еще хуже. Есть не хочется, спать не хочется, делать ничего не хочется. Только лежать на животе. Лежать и лежать. Он вспоминает счастливые дни в этой самой комнате.
Стэп поворачивается в постели, глядит на потолок. А как не хотелось одеваться и провожать ее домой. И как они молча садились рядышком на постели и одевались, передавая друг другу предметы одежды. Улыбка, поцелуй – она натягивает юбку – болтают, обуваясь. Радио оставляют включенным до возвращения.
Где она сейчас? И почему?
Сердце сжалось.
Перед праздником, когда приводишь комнату в порядок, кому-то становится весело, а кому-то – грустно. А вот как привести в порядок мысли?
– Дани, тебе это нужно? А то выброшу.
Даниела бросает взгляд на сестру. Баби стоит в дверях с синей курткой в руках.
– Нет.
Раффаэлла берет с кровати пару тряпок.
– Бедным отдам. Сегодня наверняка придут забирать. Может, потом сходим куда-нибудь?
– Я еще не знаю, мам, – слегка краснеет Баби.
– Ну хорошо, хорошо, не волнуйся так.
Раффаэлла, улыбнувшись, выходит из комнаты. Баби открывает еще пару ящиков. Ей хорошо. Наконец- то у них с матерью мир и согласие. Даже странно. Ведь они шесть месяцев ссорились. Она вспоминает, как закончился судебный процесс. Она вышла, а мать побежала за ней.
– Ты с ума сошла, почему ты не сказала, как все было? Почему не сказала, что этот негодяй напал на Аккадо без всякой причины?
– Я сказала все как было. Стэп невиновен. Он вообще ни при чем. Что вы вообще об этом знаете? Что он тогда чувствовал? Вы не умеете оправдывать, вы не умеете прощать. Вы умеете только судить! Вы решаете за своих детей, как им жить, придумываете им жизнь! И даже знать не хотите, что мы об этом думаем! Для вас жизнь – это как игра в карты, все, что кажется вам непонятным – просто ненужная карта, которую надо сбросить. Вы не знаете, что с ней делать, она жжет вам руки. И вам совершенно не интересно, как так случилось, что он стал хулиганом, наркоманом, вас вообще не волнует, это же не ваш сын, вас это не касается. А вот теперь тебя, мамочка, это касается, потому что это твоя дочь связалась с неподходящим парнем, который не думает о шестнадцатицилиндровом GTI, о часах Daytona или о том, как бы поехать на Сардинию. Да, он преступник, но он стал таким потому, что не знает, как объяснить, потому, что ему слишком много врали, потому, что он умеет ответить только так.
– Что ты несешь? Глупости какие-то… ты что, совсем не соображаешь? Как ты себя ведешь? Ты врунья, ты солгала на виду у всех.
– Да плевать я хотела на твоих друзей! Плевать мне на то, что они там подумают и что решат. Вы все время говорите про людей, которые сами себя сделали, которые всего добились… А чего они добились? Что они делают? Деньги, все время только деньги. Они не общаются с детьми. И на самом деле им плевать на то, чем их дети занимаются и от чего страдают. Вам вообще на нас насрать!
Раффаэлла влепляет ей пощечину. Баби улыбается, прижав руку к щеке.
– А я нарочно так сказала, ты что, не поняла? Дала ты мне пощечину – и вроде совесть успокоилась. Можно дальше болтать с подругами за карточным столом. Дочку, типа, воспитала. Дочка знает, что хорошо, а что плохо. Знает, что нельзя ругаться и надо прилично себя вести. Но ты не видишь, что ты смешна, что над тобой можно только посмеяться! Ты водишь меня к мессе по воскресеньям, но когда я веду себя по Евангелию – это, оказывается, не так, неправильно! Я люблю ближних, я привожу в дом парня, а он не встает, когда ты входишь, или там не умеет себя за столом вести – и ты кривишь рот! Для вас нужно отдельные церкви строить, отдельное Евангелие, по которому не все спасутся, а только те, кто не сидит за столом в шапке, не ставит фамилию перед именем, те, у кого ты знаешь родителей, красивые, загорелые, одетые, как вы им велели. Вы просто клоуны, и больше никто!
Баби уходит. Раффаэлла смотрит ей вслед, видит, как та садится на мотоцикл Стэпа и уезжает с ним.
Сколько воды утекло. Сколько всего изменилось. Баби вздыхает и открывает следующий ящик.
Бедная мама, сколько ей пришлось из-за меня вынести. В сущности, она была права. А я поняла это только сейчас. Но это еще не самое важное в жизни. Укладывает дальше вещи. Но ничего более важного ей в голову не приходит. Может, потому, что удобнее не думать, а может, потому, что такого важного и вовсе нет. Вот угрызения совести или бюстгальтер, над которым он посмеялся.
– Ты сегодня такая соблазнительная…
Восемнадцатилетие в Анседонии. В десять вечера – рев мотоциклов. Все гости выбежали на террасу. Наконец-то есть о чем поговорить. Приехали Стэп, Полло и прочая банда. Входят, смеясь, такие наглые, такие уверенные, оглядываются – приятели ищут девочек на потрахаться, а он ищет ее.
Баби бежит ему навстречу, бросается в объятия, тает от нежного «поздравляю, солнышко» и нахального поцелуя в губы.
– Не надо, родители же…
– Знаю, потому и целую! Пойдем со мной…
Они сбежали после торта со свечками и подаренных родителями Rolex. Она уносится вслед за его веселыми глазами, заманчивыми предложениями, быстрым мотоциклом. Прочь, вниз по спуску, к ночному морю, к аромату дрока, прочь от нудных гостей, от презрительного взгляда Раффаэллы, от расстроенного взгляда Клаудио – он так хотел потанцевать вальс с дочкой, этого хотят все отцы.
Но ее больше нет, она далеко. Юная, но уже совершеннолетняя, она плывет по его поцелуям, по мягким соленым волнам, под романтической луной, посреди их молодой любви.
– Вот, это тебе.
На ее шее сияет золотое колье с бирюзой, сияет так же, как ее глаза от счастья. Баби улыбается ему, а он тем временем пытается ее успокоить:
– Клянусь, что я его не крал.
Ночь перед экзаменом. Смеяться некогда, надо сидеть допоздна, повторять. Бесконечные предположения, тайные подсказки. Все уверены, что знают, какая выпадет тема. Названивают друг другу, уверенные, что тут-то уж им скажут точно.
Баби получила сто баллов. Счастливая, она мчится к Стэпу, в возбуждении от такой оценки. Он смеется и подшучивает над ней.
– Теперь ты взрослая… выросла моя рыбка.
Смеясь, раздевает ее, прикалывается, кажется, что он знал, он предвидел эту оценку. Они занимаются любовью. И наконец ей удается отомстить:
– Ты даже и мечтать о таком не мог! У тебя было каких-то семьдесят баллов, а у меня целых сто. Да это большая честь – целовать меня. Ты хоть понимаешь, как тебе повезло?
Он улыбается ей.-
– Конечно, понимаю, – и молча прижимает ее к себе.
Вскоре после этого Баби пошла навестить Джаччи. После всех трений учительница наконец стала довольно милой. Стала относиться к ней хорошо, предупредительно, может быть, даже чересчур уважительно. В тот день, придя к ней, Баби поняла почему.
Уважение обернулось страхом. Страхом остаться одной, лишиться единственного друга и единственной компании. Страхом не увидеть больше своей собачки, страхом одиночества. Баби лишилась дара речи. Она молчала в ответ на вспышку ярости, злобы, на ругань. Джаччи стояла перед ней, держа на руках Пепито.
