брать пример.
Костя неожиданно для себя развеселился:
— Скажи, пожалуйста, Ленечка. Тебе слово!
— А ну тебя! — Брат надулся и побагровел.
Дедушки за столом не было. Мама, как всегда, позвала его, однако он сказал, что уже поел и хочет отдохнуть. Затем раздалась знакомая отцовская команда:
— Леник, врубай!
Брат подбежал к «Рубину», и в полной тишине отчетливо послышалось, как щелкнула ручка.
Костя не удержался, встал и вышел на балкон, увитый вьющейся зеленью и благоухающий цветами в ящиках под надежным матерчатым навесом от дождя и солнца — тоже отцовская работа. И глянул через оградку вниз.
У подъезда раздавался негромкий говор и ярко горели огоньки сигарет. Не дружки ли? Вряд ли они будут так долго торчать возле его дома, но кто знает, их бывает трудно понять… Он вернулся в комнату. Отец с Леней, удобно развалившись в креслах, то и дело смеялись, весело комментировали происходящие на экране события, а Сашка смотрел молча. Его лицо одиноко и почему-то грустно светилось в полутьме. Костя дернул его за рукав.
— Пошли в другую комнату. Поговорим.
— В другой раз, Костя… Мне уже пора, — и сказал чуть погромче: — Большое вам спасибо, Василий Петрович, и вам…
— Заглядывай, Сашок, — бросил отец и зевнул.
Глава 4. ВОЙНА, ВОЙНА, ВОЙНА…
— А чего ж утиль не взял? — умышленно громко, перебивая речь киногероя, спросил Костя.
— Я думал, ты пошутил… Не жалко?
— Бери, бери.
Они стали укладывать — с силой вжимать Костины находки в потрепанный портфель со сломанным замком.
— Ну, пока, — Сашка выпрямился. — Спасибо.
— Да брось ты… Я тебя провожу.
— Зачем? — удивился Сашка.
— Да так, — замялся Костя и вышел вместе с ним на лестничную площадку. — Хочу прогуляться…
Костя считал ногами ступени лестницы, а в сердце его в такт шагам отдавалось: «Ушли или нет? Ушли или нет?» Костино тело собралось, напружинилось, когда они подходили к двери. На какое-то мгновение он придержал Сашку за локоть, потянул дверную ручку и, сжав кулаки, готовый ко всему, первым шагнул за порожек двери. У подъезда сидели на скамье соседи, покуривали и переговаривались.
У Кости отлегло от сердца, и они пошли по темной и пустынной Канатной улице. Сашка молчал, и это озадачило Костю. Он стал осторожно прощупывать его настроение.
— Узнал чего-нибудь новенького? — спросил он, и Сашка кивнул. — Саш, — опять спросил Костя, но совсем другим голосом, более тихим, дружелюбным и доверительным, — я знаю, что здесь была война и гибли люди, себя не жалели, совершали подвиги, и все такое… Знаю, но иногда мне не верится в это и кажется, что все книги о войне врут…
— Почему же? — Сашка чуть замедлил шаг.
— А потому… — Костя стал суматошно искать слова, чтобы поточней выразиться и чтобы Сашка не вообразил, что он хочет пожаловаться ему на кого-то. — Потому что для того, чтобы стать героем, надо быть каким-то особенным.
— Верно. И такие были, — сказал Сашка. — Были.
Костя замолк. Нет, Сашка не хотел понять его, или он, Костя, не смог точно выразить свою мысль. И тогда Костя вдруг рассердился на Сашку и отрубил:
— А если человек сейчас думает только о себе и ни до чего другого ему нет дела… Нет, понимаешь, если говорить по-настоящему… Мог такой человек когда-то хорошо воевать и не жалеть себя?
— Наверно, мог, — Сашка со значением посмотрел на Костю. — Человек ведь, как и все, меняется, и всякое бывает… В войну даже взвод, даже отделение — это же было настоящее фронтовое братство! Ни гроша за душой, ни сытного пайка в вещмешке, а лишь смертельная опасность и тяготы. И надо было выстоять, победить и не ударить лицом в грязь друг перед другом. А сейчас быть таким, Костя, гораздо трудней.
Костя нахмурился. Сашка опять уводил разговор в сторону, все запутывал и оправдывал.
— А что ты скажешь про Колю Маленького? — спросил Костя о знакомом всему Скалистому бывшем моряке, тоже некогда бойце морской пехоты, который лишился на войне двух ног; он работал в сапожной мастерской, крепко пил и одно время дружил с отцом.
— То я скажу о нем, что он не такой, каким кажется с первого взгляда…
— То есть? — не отступал Костя, и Сашкины очки досадливо сверкнули в свете звезд.
— Коля Маленький и раньше был и сейчас очень хороший человек — я часто разговаривал с ним, — да вот война не пощадила его, и он до сих пор не может привыкнуть к своему увечью, и пьет, чтоб забыться и казаться прежним: отчаянным, веселым и уж, конечно, с ногами…
Было очень тихо, море молчало — полный штиль. В окнах домов отдыха и санаториев сквозь решетчатые ограды и листву деревьев ярко горели огни. Было грустно и одиноко. Пахло цветами табака. Ребята шли по асфальтированной дороге неподалеку от моря и уже приближались к вросшему в землю доту — долговременной огневой точке; плоская и круглая, сбитая по краям железобетонная башня его с обращенными к морю амбразурами — из них когда-то торчали пушка и пулемет — мрачно темнела впереди. Сколько раз Костя с дружками сидел на этой башне, болтая ногами, хохоча, покуривая, и был этот дот при солнечном свете совсем не страшный, привычный, будничный. А сейчас, в темноте вечера, он казался чужим, нелюдимым, даже враждебным, таящим в себе какую-то горькую, важную тайну.
— Уцелел старик, молчит, а многое мог бы рассказать, — сказал Сашка, когда они поравнялись с дотом, и эти слова поразили Костю: они подумали об одном и том же. — Ты что-нибудь знаешь о нем?
— А что я должен знать?
— То, что он двое суток держал оборону… Город уже был захвачен, а бойцы этого дота сражались. Немцы били по нему из противотанковой пушки — не помогло, пытались подорвать — не получилось…
Костя кое-что слышал об этом и тут же вспомнил, как они с дружками иногда прятали в нем после «облав» свой улов — пустые бутылки: в сырой и затхлый подземный сумрак дота вели сбитые ступеньки.
— А потом, когда боезапас кончился, — продолжал Сашка, — бойцы решили ночью уйти, пробиться к своим… Да где там уйдешь! Дот был окружен и пристрелян… На стене бойцы оставили надписи — процарапали штыком, несколько лет после войны, говорят, еще можно было прочесть: «Мы все ранены, патроны кон… Умрем, но не… Прощайте! Прощай, Ро…» И подписи. Имена их были, фамилии… Ты понимаешь, были! Да никто не догадался списать или запомнить, а потом какие-то вандалы все это отбили, соскребли, стерли… Куда мы ни писали и ни ездили, с кем ни встречались — до сих пор неизвестно, кто же был в этом доте, и, наверно, уже никогда не будет известно…
Несколько минут они шагали молча.
— Ты вот спросил, узнал ли я что-нибудь новенького у твоего отца, так вот: узнал, и очень много! У него отличная память, и он лучше, чем кое-кто, понимает, как это важно — собрать и сохранить все сведения о том десанте… У тебя, Костя, замечательный отец — веселый, легкий, приветливый и к тому же автомобильный ас! И ничего из себя не строит…
— А что он может из себя строить? — угрюмо спросил Костя.
— Не видал ты других! Я с многими ветеранами говорил и сейчас переписываюсь, и знаешь, встречаются такие, которые только и говорят о себе, о своих заслугах, требуют внимания, привилегий, даже
