Перевалив гряду сопок, отец остановил нарты и что-то по-саамски крикнул Гришке. Разгоряченный быстрой ездой, с красными, как клюква, щеками, Гришка покрутил в руках хорей, скосил на Юрку черный глаз и крикнул отцу тоже по-саамски.
Отец взмахнул хореем и пропал в облаке снежной пыли.
— О чем это вы? — спросил Юрка, знавший не больше двух десятков саамских слов.
— Отец сказал, что ехать вместе — худое дело, надо порознь; спрашивал, согласен ли я ехать один… Он двинул туда, к морю, — там дорога трудней, а я — в тундру…
Гришка подобрал полы малицы, поудобней пристроил на полозе ноги и гортанно крикнул.
Три быка, раскидывая задние ноги, скакали вперед, обстреливая Юрку комьями снега из-под копыт. Юрка жмурился, резким движением туловища сбрасывал с себя комья и крепче сжимал спинку нарт.
Снег слепил глаза, ветер мешал дышать. Бешеная тряска на кочках и взгорках, боязнь вылететь из нарт отвлекали внимание.
А Гришка видел все: и быков, и дорогу, и то, что творилось по сторонам. Иногда он соскакивал с нарт, огромными прыжками подбегал к нагромождениям камней и тыкал в снег хореем.
— Ты чего шаманишь там?
— Пещера тут, может, в ней они…
— Дальше поедем… Пусто здесь.
Гришка прыгал в нарты, вскрикивал, и они неслись дальше.
Скоро ветер начал утихать. Снег сыпал реже.
Отчетливей стали видны сопки. На крутых склонах, где не мог удержаться снег, темнел камень в трещинах и выбоинах. Кое-где из-под снега жестко топорщились веточки полярной ивы и березки. На скалах ржавели пятна лишайников.
К вечеру нарты вынеслись на гладкую круглую равнину, со всех сторон окаймленную грядами сопок.
Вокруг ни души. Необитаемая снежная земля. Ребята вставали на нарты и во все горло кричали.
«Ери-и-и-и!» — возвращало им эхо.
Вез устали, до хрипа, звал Юрка брата, кричал во все стороны, но только эхо отвечало ему.
День мерк. Юрка намотался в тряске езды, руки и ноги ныли, нестерпимо хотелось есть. Не успел он заикнуться об этом, как Гришка вытащил из задка мешочек — он-то, оказывается, и мешал Юрке удобно сидеть! — извлек оттуда стеклянную банку и вытряхнул кусок мяса.
Вынул из ножен охотничий нож, отхватил Юрке большую половину и подал нож:
— Кушай.
Треск мотора заставил их вскинуть голову. За дальней сопкой мелькнуло что-то красное, бросило на снега тень, и рокот стал удаляться к морю.
— Военные, — сказал Юрка.
Сразу стало не так одиноко.
— Чаю хочешь? Согреемся.
— Так ты и чайник захватил?
— В тундру без чайника не ездят. Как и без топора.
Олени не отставали от ребят; по грудь войдя в снег, они копытами докопались до ягеля и с превеликим аппетитом жевали. Начало смеркаться. Снег погас, посерел.
Тундра была нема. Сумерки отбрасывали длинные тени сопок на снег. В ушах звенело от тишины.
— А Валерки нет, — сказал Юрка и вдруг всхлипнул и тут же вытер варежкой лицо.
— Может, папка нашел, — сказал Гришка, — или лыжники.
— Никто его не нашел, — с ожесточением сказал Юрка. — Заблудились они, замерзли, и сейчас… — и опять всхлипнул, совсем по-детски. И вдруг дико заорал на Гришку: — А ты жалеешь своих чертовых оленей. Гони их!
В поселок они вернулись за полночь. Где-то заливались собаки. Окна темные. Только в одном доме горят все три окна — в доме Варзугиных.
— Ну пока. — Юрка слез с нарт, хромая на затекших ногах, взял лыжи и пошел к своему дому.
Он очень устал. На душе было тошно и пусто. Так пусто, что он даже не чувствовал, как вчера, волнения и горести.
Поставил в сени мокрые лыжи, открыл дверь в горницу, зажмурился от света и…
И увидел Валерия.
Брат сидел за столом в своем черном свитере, сильно похудевший, непривычно тихий, с аккуратно зачесанными назад волосами, сидел, и умные, виноватые глаза его смеялись.
С шапкой в руках застыл Юрка на пороге, глупо улыбнулся, сказал:
— Нашелся!
Хотел подбежать, обнять брата, но застеснялся и, вдруг повернувшись ко всем спиной, неуклюже запрыгал, сбрасывая с плеч сырую телогрейку.
И только потом уже, повесив телогрейку на крючок, увидел Юрка, что в горнице, кроме Валерия, матери, дедушки, Васька и Раи, находится незнакомый человек в форме пограничника. Он сидел за столом, длинноносый и рыжий, ладонью гладил жесткий ежик на темени и, видно, только-только прервал свой рассказ.
Заметив его, Юрка поздоровался, и это запоздалое приветствие прозвучало нелепо.
Солдат быстро встал из-за стола, подошел к Юрке, подчеркнуто браво вытянулся, протянул руку и брякнул:
— Рад познакомиться. Сержант Иван Тополь.
— Юрий. — Юрка жгуче залился румянцем, пожимая сухую, твердую руку пограничника.
Мать вытирала краем передника красные глаза; Рая исподтишка поглядывала на солдата; дедушка Аристарх мешал ложечкой густейший чай, а Васек в упор рассматривал блестящие значки на гимнастерке пограничника, его ремень, целлулоидный подворотничок, армейские валенки и молчал.
Солдат уже сидел за столом, а Юрка все еще стоял и не знал, куда деть руки. «Иван Тополь… — думал он. — Не тот ли это пограничник, на крючок которого вешал я на заставе свою стеганку? Наверно, он. Ну и фамилия! Может, я и спал на его койке на верхотуре…»
— Так и будешь стоять? Садись за стол, — сказала мать. — Ты где это весь день пропадал?
— На лыжах… — ответил Юрка и хотел прибавить — «катался», чтоб не получилось, будто он хвастается участием в поисках брата.
Но Юрка ничего не добавил.
Он присел, задев ногой стул Васька, натянуто улыбался и чувствовал себя как в гостях.
У стола неслышно ходила Рая в мягких оленьих туфлях, которые шили на продажу саами, наливала чай, щедро накладывала в пластмассовые блюдечки болгарский клубничный конфитюр, купленный в магазине рыбкоопа.
Юрка вертел в пальцах горячий граненый стакан, дул на чай, пил маленькими глотками и поглядывал то на Ивана Тополя, то на Валерия.
Брат, против обыкновения, молчал, не рассказывал о своем походе, и вообще никто за столом и словом не обмолвился о главном.
Юрка, конечно, догадывался, что пограничник имеет какое-то отношение к Валерию, с чего бы иначе он стал сидеть за полночь в их доме… И все-таки, как ни хотелось Юрке разузнать подробности спасения брата, он не проронил ни слова.
Дедушка Аристарх, весь какой-то праздничный, с расчесанной рыжей бородой и прилизанными бровями, в белой льняной косоворотке, не столько распивал чаи, сколько рассказывал о рыбацком житье- бытье.
