— Подвинься, помогу, — сказал вдруг Лев.
— А вы можете? Смотрите, мозоли натрете. — Уж очень не хотелось ему впрягать в это дело приезжих.
— Не хочешь — не надо. — Лев пожал плечами.
Авере было трудно. Даже паруса захватить не догадался, дурень! Он вдруг вспомнил Маряну, ее лодку, под парусом шедшую с острова. Как бы она себя вела, если б очутилась с ними в лодке и ловила этих злополучных раков? Может, он и в самом деле слишком покрикивал на ребят и выслуживался перед приезжими?
Но ведь они гости, это понимать надо… Потом, дали ему на день ласты и маску, и он до вечера плавал, плавал тайно, чтоб никто не увидел и не стал просить: потеряют еще. Правда, в эту пору вода в Дунае мутная, но кое-что он все-таки увидел: змееподобные водоросли, искорки рыбешек и клешнястых раков на дне… Эх, жаль, сегодня надо возвратить маску с ластами.
Руки его стали затекать, пальцы едва держали толстые весла.
Аркадий шагнул к нему, отодвинул Аверю плечом — Аверя и не сопротивлялся, — взял обеими руками весло, и они, стараясь грести в лад, ударили ими по воде.
— Скоро опять загребем к тому берегу, — выдавил Аверя, — а то перед Шарановом Дунай будет широк — с километр.
— Идет, — сказал Аркадий, — дашь тогда команду.
Глава 6
КОРЫТНЫЙ БОЙ
Фима быстро шла по едва заметной тропке. Временами тропка терялась в болотце, и под ногами чавкала вода. Тапки промокли насквозь. Осока, шершавая и острая, хлестала по ногам.
Фиму душила обида. Нет, обидно было не из-за тех слов, которые бросил ей Аверька. Ее сердило не его самоуправство и покрикивание на Ванюшку и Власа. Нет. Все это было пустяком. Он стал совсем другим, когда в их город приехали эти туристы…
Нет, он таким не стал. Он таким был давно. Может, не всегда, но давно. И она не заметила, когда…
До сих пор не подозревает Лев, что это именно Аверька задержал его и говорил о нем такие вещи, а потом…
В одном месте Фима согнала с берега трех белых цапель, в другом — рябого журавля, охотившегося за лягушками. До Шаранова шла она долго, часа два, а может, и больше, прежде чем увидела крайние полузаросшие ерики, кое-как постланные клади…
Черная гадюка быстро переползла перед ней тропинку.
Фима вскрикнула, отпрянула, прыжками добежала до кладей, вспрыгнула на доску и быстро пошла. Потом чуть умерила шаг: куда торопиться?
Мать сразу же отправит на стройку дома. Может погнать на Центральную с семечками. До чего это противное дело — лучше уж ил месить и мазать стены, чем сидеть возле корзинки и смотреть на проходящих, и ведь почти все знакомые! Когда мимо проходят ее учителя, она отворачивается или смотрит вниз, а когда однажды мимо прошагал директор школы Дмитрий Алексеевич, так она прямо со стыда лицо в платок уткнула.
Сидит, как какая-то жадноватая бабка, которая и стакан-то верхом насыпать жалеет. А что сделаешь? Мать прямо сказала еще два года назад: «Не нравится — на все четыре стороны, крест можешь и не носить, бесстыжая, но чтоб по дому все делала, что велю. Кто не работает, тот и не ест, — это еще в Библии сказано, хоть и красуется теперь на улице на красных полотнищах».
До чего же неладная у нее жизнь! А тут еще этот Аверя… Ну был бы он другим — обидно не было бы. А то ведь Аверя — смельчак и силач, такой веселый и азартный, с ним и минуты не заскучаешь, и вдруг такое… Даже в голове не укладывается.
Брату Артамону хорошо — ушел. Стал капитаном сейнера. Как женился на Ксане, так привел по ерику к дому лодку, погрузил в нее свой скарб: два чемодана, связку книг, радиоприемник «Аккорд», несколько складных бамбуковых удочек и спиннинг, узел с простынями и подушками, — погрузил, помахал ей и родителям рукой и отчалил. Ксана, ладненькая, с веселыми глазами, босая, шла рядом с мужем и поднимала на пути лодки невысокие мостки: под высокими Артамон проезжал согнувшись… Вот и все. Почти без ссор, без ругани. Не пожелал — и уехал. Отец хотел было поругаться с ним, пошуметь накануне, да Артамон, хоть и капитан, да не любитель шума и всякого такого.
— Спокойней, батя, — сказал он, — и на хохлацкой стороне мне будет неплохо: они нам отдают полхаты. А со временем и сами отстроимся. Помогать тебе буду по-прежнему. Не думай и в уме не носи, что зло на тебя таю. Приходите с матерью — добрыми гостями будете.
— Некогда нам на вашу сторону шататься. Плохо ты с нами поступил. Что старики говорить будут?
— Как бы я жил, отец, в одной комнатушке? Не холостой ведь уже.
— Хотел бы — жил бы. В новом доме побольше выделил бы. Две не могу — у меня и Грунька с Фимкой, и бабка, и Галактион. Все так получается, когда бога забывают. Грех большой на себя принимаешь. Не будет тебе спасенья.
— Чего опять про это, отец! Уже немало говорено, думаю прожить без бога как-нибудь, и уж здесь мы с тобой не сойдемся ни в какую.
— Езжай. — Отец махнул рукой и пошел в дом не оборачиваясь.
Мать — та мало говорила, та больше плакала, и отец сказал ей в первый вечер:
— Ревешь теперь? Реви… Не уследила. Я-то все на рыбе, по гирлам да кутам маюсь, а ты из хаты не вылазишь, при детях все… Откуда же они у тебя такие? В церкву, видать, плохо водила, слов к ним не знала, ласки в душе не держала. Суровая ты с ними больно…
— А Груня… — отвечала мать. — Моя она дочка, Груня, послушливая, сердешная… А Локтя?
В этом мать была, пожалуй, права. Впрочем, в отношении Локти не совсем. По утрам Фиму будил материнский окрик:
— Локтя, к иконам!
Мальчонка долго ворочался в постели, протирая глаза, зевал. Тогда с него летело сорванное одеяло. Он умывался, становился под иконы, тоненьким голоском бормотал «Отче наш». Все это когда-то велели проделывать и Фиме, но только до четвертого класса. В четвертом она сказала — нет. Один галстук ее мать сожгла, другой спрятала невесть куда. Поколачивала, не давала есть, рвала библиотечные книги. Фима скрывала это в школе. Стыдно было такое говорить о матери.
Третий галстук — на покупку его дал деньги Артамон — мать не тронула.
Многое изменилось в ее жизни. Даже смешно было, что когда-то, маленькой, ей нравилось ходить с матерью в церковь, торжественную и высокую, всю в позолоте таинственных икон, в разноцветных стекляшках окон, нравилось слушать церковный хор, прерываемый иногда голосом священника. Даже сам запах церковных свечек, мигание языков огня, подпевание женщин в белых платочках — почему-то все в их церкви ходят в белых платочках, и у нее такой был, только маленький, — во всем этом было что-то загадочное и странное.
«Все от бога, — говорила мать. — Хочешь быть счастливой — молись; хочешь хорошо учиться — молись; хочешь, чтоб отец поймал много рыбы и хорошо заработал, — молись…»
И Фима молилась. В церковь она ходила, как в кино.
Комнатка Артамона освободилась, но не стало в отцовском доме просторней и светлей. Несколько икон, которые брат вынес из своей комнаты, вернулись на свои привычные места. Вначале Фима думала, что только мать такая упорная, что с отцом легче договориться. Ничуть не бывало. Разве что отец был сдержанней и принимал спор. Узнав в школе, что Гагарин на своем «Востоке» впервые взлетел в космос, Фима ворвалась домой:
— Отец, слыхал? Где ж он, твой бог? Если б Гагарин увидел его — сказал бы.
