Невесомо парящий в воздухе океанский буревестник.
Темные недвижные тучи громоздились гигантскими горами; очертания их были столь отчетливы, столь округлы, что почти можно было различить отпечатки пальцев, оставленные могучим скульптором.
Несколько высоких елей сошлись потесней, угрюмые и мохнатые; серебристая дымка окутывала их темно-зеленые лапы, будто изморозь сотен зим обратилась летом в холодный туман. Перед елями, на гребне горы, по склону которой дружными рядами взбирались сотни сосен, тут и там распускались дубы, их, словно невесту молодого бога, окутывала фатой молодая листва. Деревья эти являли собой разительный контраст — как день и ночь; и неувядаемая молодость дубов подчеркивала вековечную старость елей.
Ели напоминали лес нашей жизни, тот серый угрюмый лабиринт, где блуждал певец Ада и смерти.
На полях зеленела высокая молодая весенняя трава, над нею, легкомысленно позабыв о жестоком холоде ночи, красовались и радовались солнцу веселые лютики, как перед тем радовались живительному дождю. На маргаритках еще сверкали его благодатные капли. Мимо проплыл, несомый легким ветерком, пушистый шарик одуванчика — символ человеческой жизни: послушный любому дуновению, бесцельный и бесполезный; нет у него иного предназначения, кроме как рассеять свое семя по плодородной земле, чтобы следующим летом взошли подобные ему создания, расцвели без всякого ухода, произвели себе подобных и умерли.
В то время я еще не знал, какой сочный салат получается из этой скромной травки.
Пышные, аккуратно подстриженные кусты боярышника в живых изгородях распускали крошечные бутоны, а кое-где уже буйно цвел шиповник.
К вечеру над скопившимися на западе аспидно-серыми тучами разлилась пламенеющая дымка, мельчайшая, тончайшая морось, которая огромным облаком золотой пыли опустилась на тихое море, будто шлейф богини огня; внезапно, пробившись сквозь угрюмую стену туч, словно титан, прорвавшийся на свободу сквозь стены темницы, гигантским медным шаром засияло солнце. Казалось, оно почти физическим усилием раздвинуло заслонявшие его тучи и заполнило своим блеском весь небосвод; на морскую гладь легла широкая огненная полоса, по которой людские души могли бы нескончаемо плыть к источнику бессмертного света.
Над долиной нависли набухшие дождем тучи; отчего-то тягостно было смотреть на них, набрякших влагой, но из последних сил удерживающих ее в своем чреве.
Сосновая роща стояла прохладная и безмолвная, под стать моему настроению. Высокие стволы, прямые и стройные, как мачты парусников: легкий аромат; приглушенный свет; и лиловая дымка, прозрачная, еле заметная, нежнейший теплый, разлитый в воздухе оттенок, — от всего этого у меня возникло чувство полного отдохновения. Слой коричневых игл под ногами скрадывал шаги, идти было приятно и легко. Запахи, как восточный дурман, пьянили и навевали дрему. Тона вокруг были столь нежны, что, казалось, нет на свете красок и кистей, способных передать их; неуловимо окрашенный воздух окружал предметы, размывая их очертания. Мною овладела приятная, не подвластная уму мечтательность, чувственный сон наяву.
Счастлив тот, кому дано испытывать чудные, даруемые природой переживания без малейшего позыва исследовать это чудо!
Среди сосен раздавались жалобные вздохи ветра, подобные стонам девушки, вздыхающей по былой любви.
Луг, желтый от бесчисленных лютиков, весенний ковер, вполне достойный того, чтобы по нему ступали ангелы маэстро Перуджино.
Концерт отличался бесконечным разнообразием номеров; в кустах живой изгороди, в кронах всех до единого деревьев заливались незаметные среди листвы птицы. Каждая словно старалась перепеть остальных, будто жизнь ее зависела от этого пения, будто мир наш полон лишь радости и веселья.
С возвышенностей глазам отзывались просторы тучных полей и зеленые холмы графства Кент. То был самый благодатный уголок графства, украшенный густыми перелесками. Вязы, дубы и каштаны. Каждое поколение старалось в меру сил, и земля казалась ухоженным садом.
Сад этот был строго распланирован, как на картинах Пуссена и Клода. Никаких необузданных порывов, никакой вольницы; в этой четкой, продуманной композиции постоянно чувствовалась рука человека.
Порою, взобравшись на холм повыше других, я оглядывал раскинувшуюся внизу залитую ослепительным золотистым светом равнину. Хлебные поля, клеверные луга, дороги и речушки образовывали в этом половодье света гармоничный узор, сияющий и воздушный.
Квадратный, покрытый белой штукатуркой дом, с двумя огромными эркерами и верандой, укрытой разросшимися кустами жимолости и мелкой розы. Природе оказалось не под силу приукрасить это кошмарную постройку, уродливое порождение георгианской архитектуры и безжалостного практицизма. Тем не менее от дома веяло уютом и надежностью. Его окружали рослые кудрявые деревья, а летом в саду пышно цвели розы десятка разных сортов. Низкая живая изгородь отделяла сад от лужайки, на которой долгими вечерами деревенские мальчики играли в крикет. Напротив дома, в удобной близости, стояли деревенская церковь и пивная.
Небо было свинцово-серым, таким тусклым и унылым, что казалось творением человеческих рук. То был цвет неизбывной тоски.
Сентджеймсский парк.
Низко нависло ровное, беспросветно серое небо; сквозь эту серость неуверенно белел небольшой солнечный диск, отбрасывая блики на темную рябь озера. В мутном свете дня зелень деревьев потускнела; тонкая, едва заметная мгла окутала пышную листву. За кронами тополей едва виднелись нестройные очертания правительственных зданий и массивные крыши домов на Трафальгарской площади.
Серое небо и угрюмые деревья отражались в темной спокойной воде; от затхлого запаха стоячей воды мутило, голова начинала кружиться.
При свете солнца зеленая, поросшая лесом долина манила желанной прохладой; но когда с запада, задевая вершины окружавших долину холмов, надвинулись тучи, серые и тяжелые, окоем сразу сузился настолько, что я готов был кричать, как от физической боли. Нестерпимо было смотреть на этот чересчур правильный пейзаж. Угрюмые, аккуратно расставленные вязы, невероятно ухоженные луговины. Когда грузные тучи опустились на холмы, я почувствовал себя взаперти. Казалось, не выбраться из этого маленького замкнутого круга, да и бежать нет сил. Пейзаж передо мною был так аккуратно разграфлен, что если бы мне выпало здесь жить, я навек оказался бы пленником. Я остро ощущал влияние многовекового уклада, людей, поколениями живших по определенным обычаям, под воздействием определенных впечатлений. Я чувствовал себя глупенькой птичкой, родившейся в клетке и не способной вырваться на свободу. Тщетно жаждал я воли, ибо сам сознавал, что у меня не хватит сил ее добиться. Я брел по полям, вдоль окружавшей их аккуратной железной ограды. Всюду виднелись следы заботливых человеческих рук. Казалось, сама природа, усвоив эту упорядоченность, цвела в строгом соблюдении правил и приличий. Никаких дикорастущих вольностей. Деревья безжалостно подстрижены, дабы придать им нужную форму; некоторые уже срублены, ибо их присутствие нарушало элегантный ландшафт, другие для симметричности
