воспринимал мир сквозь искаженную призму пустых фантазий и романов. В этих моих суждениях выразился протест против воззрений и предрассудков среды, которая меня воспитала. Я посчитал бы нечестным скрывать от читателя свои прошлые заблуждения. Моя первая записная книжка датирована 1892 годом, в то время мне исполнилось восемнадцать, и сейчас ни к чему изображать себя умнее, чем был тогда. Я вступал в жизнь несведущим и наивным, восторженным зеленым юнцом.
Мои записные книжки — это пятнадцать пухлых томов, но после всех сокращений я свел их в одну книгу, не превышающую по объему традиционный роман. Надеюсь, читатель сочтет это достаточным оправданием для публикации. Я не печатаю свои дневники полностью, поскольку не столь самоуверен, чтобы каждое свое слово считать достойным увековечивания. И все же я предлагаю свои заметки вниманию читателя, так как меня самого всегда занимали вопросы литературного мастерства и психология творчества; попадись мне в руки такая же книга другого автора, я раскрыл бы ее с живейшим любопытством. По счастливому совпадению то, что интересовало меня, часто оказывалось интересным и для множества других людей. Когда я решил стать писателем, я и не надеялся на такую удачу и впоследствии никогда не переставал ей удивляться. Хочется верить, что мне повезет и на сей раз и читатели почерпнут из моих записок нечто полезное для себя. С моей стороны было бы дерзостью решиться на такую публикацию в самом разгаре литературной деятельности. Мой поступок могли бы расценить как желание возвеличить себя и принизить своих коллег-писателей. Но теперь я состарился и вышел из игры. Удалившись от суеты, я мирно устроился на книжной полке. Все мои честолюбивые планы давно осуществлены. У меня нет желания ни с кем соперничать, и дело не в том, что я не вижу достойных противников; просто я уже сказал все, что хотел, и могу уступить другим свое скромное место в литературном мире. Ныне, когда я достиг всего, о чем мечтал, мне больше пристало помолчать. Мне говорят, что, если писатель в наши дни не напоминает публике о себе новыми книгами, он обречен на забвение, и я не сомневаюсь, что так оно и есть. Ну что ж, я к этому готов. Когда в «Тайме» появится извещение о моей кончине и все скажут: «Надо же, а мы думали, он давно умер», я, став тенью, тихо посмеюсь.
1892
В тот год я поступил в медицинский колледж при больнице св. Фомы, где проучился пять лет. Занося первые заметки в записную книжку, я аккуратно проставлял числа, и такая точность датировки в какой-то мере, надеюсь, оправдывает их содержание. Позднее я перестал проставлять даты: частенько записи делались впопыхах, на клочке бумаги или на обороте конверта, и определить, когда они были написаны, можно лишь по их темам. Вполне вероятно, что кое-где я ошибся на год-другой; впрочем, это вряд ли имеет какое-либо значение.
Сколько глупостей творят люди и как мило при этом щебечут; пожалуй, лучше бы они уж больше болтали, но меньше действовали.
Глупцы черпают остроумие из песенок варьете, а мудрость — из пословиц.
Удача непременно ставится человеку в заслугу, но истинные заслуги редко приносят удачу.
Максимы викария.
Священнику платят, чтобы он проповедовал, а не за то, чтобы сам исповедовал благочестие.
Приглашай к себе отобедать или погостить только тех, кто может ответить тебе тем же.
«И как хотите, чтобы с вами поступали люди, так и вы поступайте с ними». Отличная сентенция — только для других людей.
На доводы поборников трезвости он неизменно отвечал: «Господь повелел нам пользоваться мирскими благами», и в подтверждение держал у себя в буфете изрядный запас виски и ликеров, храня его, правда, под надежным замком. «Людям спиртное не на пользу, — говаривал он, — да и грешно вводить их в искушение; кроме того, они все равно не оценят эти напитки по достоинству».
Эти соображения я слышал из уст моего дяди, викария Уитстабла; я принимал их за чистую монету, однако теперь, оглядываясь назад, я склонен думать, что он оттачивал на мне свое чувство юмора, о существовании которого у него я и не подозревал.
Чтение не делает человека мудрым; оно лишь придает ему учености.
Респектабельность — это плащ, которым дураки прикрывают свою глупость.
Ни один поступок не бывает хорошим или плохим сам по себе, но считается таковым лишь по обычаю.
Старая дева непременно бедна. Если же она богата, тогда это незамужняя женщина определенного возраста.
Гению следует использовать посредственность в качестве чернил, которыми он может вписать свое имя в анналы истории.
Гений — это талант, наделенный идеалами. Гений умирает с голоду, а талант тем временем рядится в пурпур и кружева.
Человек, ныне считающийся гением, через пятьдесят лет почти наверняка окажется всего лишь талантливым.
Отправиться в картинную галерею вместе с другом — значит подвергнуть его жесточайшему испытанию. Ведь большинство людей оставляют любезность и учтивость у входной двери, вместе с зонтами и тростями. Лишившись внешнего лоска, они демонстрируют свой нрав во всей его наготе. И вы вдруг замечаете у старых знакомых догматизм и высокомерие, легкомыслие и глупость, нетерпимость к возражениям и даже к взглядам других. И они ничуть не стремятся скрыть свое мнение о вас — как правило, весьма нелестное.
Если же в этих условиях человек терпеливо выслушивает ваши суждения, допуская, что и вы можете быть правы, — вот это настоящий друг.
Однако, прежде всего, скажите, вполне ли вы уверены в моей дружбе, убеждены ли в ней настолько, что я могу говорить с вами на самую щекотливую тему?
Ну, разумеется, мой дорогой; человек кристальной души, вроде тебя, имеет право высказывать самые неприятные вещи. Смелее.
Брукс. Это человек ниже среднего роста, широкоплечий, крепкий, хорошо сложенный; у него красивая голова, ладный нос, широкий и высокий лоб; но лицо его, всегда чисто выбритое, сужаясь, оканчивается острым подбородком; глаза бледно-голубые, не слишком выразительные; рот большой, губы толстые и чувственные; кудрявые, но редеющие длинные волосы развеваются по плечам. Вид у него изысканный и романтический.
Поступив в Кембридж, он попал в круг людей со средствами и спортивными увлечениями, там он прослыл человеком выдающегося ума; того же мнения придерживались его научный руководитель и глава колледжа. Брукс исправно посещал банкеты и прилежно зубрил право. Университет он окончил неплохо. Поселившись в Лондоне, стал одеваться у дорогого портного, завел любовницу и, повинуясь настояниям друзей, усмотревших в нем задатки политического деятеля, вступил в клуб «Реформ». Друзья его были люди начитанные, и он прошел курс английской классической литературы, пусть и неглубоко, по-дилетантски. Он
