Сомерсет Моэм
Собираясь в гости
Миссис Скиннер не любила опаздывать. Она была уже одета — вся в черном шелку, как того требовали ее возраст и траур по недавно скончавшемуся зятю; осталось лишь надеть ток. Ее немного смущала венчающая ток эгретка из перьев цапли, которая могла вызвать резкое осуждение кое-каких знакомых, наверняка тоже приглашенных в гости; и в самом деле, разве не бесчеловечно убивать этих прекрасных белых птиц ради их перьев, да еще когда у них пора любви; но раз уж так случилось, глупо было бы отказаться от такой красивой и элегантной отделки, к тому же отказ обидел бы зятя. Он привез ей эти перья с Борнео, не сомневаясь, что подарок обрадует ее. Кэтлин не преминула наговорить неприятностей по этому поводу, о чем, должно быть, жалеет теперь, после того, что произошло; впрочем, — ее младшая дочь всегда недолюбливала Гарольда. Миссис Скиннер решительно водрузила ток на голову (в конце концов, это ее единственная приличная шляпа) и, стоя перед зеркалом, приколола его булавкой с большим наконечником из черного янтаря. Если кто-нибудь упрекнет ее за эти перья, у нее готов ответ.
«Конечно, это ужасно, — скажет она, — мне бы и в голову не пришло покупать такую вещь, но это последний подарок моего бедного зятя».
Это будет и объяснением и оправданием. Все с таким сочувствием отнеслись к их горю. Миссис Скиннер достала из ящика чистый носовой платок и слегка побрызгала на него одеколоном. Она никогда не душилась, считая это признаком известного легкомыслия, но одеколон — другое дело, он так приятно освежает. Теперь можно было считать себя почти готовой. Миссис Скиннер перевела глаза с зеркала на окно. Прекрасный день выбрал каноник Хейвуд для приема в саду. Совсем тепло, на небе ни облачка, и зеленая листва еще не утратила весенней свежести. Миссис Скиннер улыбнулась, заметив в садике свою маленькую внучку, которая, вооружась граблями, деловито возилась у отведенной ей цветочной клумбы. Очень она бледненькая, Джоэн, нельзя было так долго держать ребенка в тропиках; и потом, она не по годам серьезна, никогда не бегает, не резвится, ей бы только поливать свои цветы или играть в какие-то тихие, ею самой придуманные игры. Миссис Скиннер оправила платье на груди, взяла перчатки и пошла вниз.
Кэтлин сидела за письменным столиком у окна, занятая составлением каких-то списков; она была почетным секретарем Клуба любительниц гольфа, и во время состязаний ей приходилось очень много трудиться. Она тоже была уже совсем готова.
— Я вижу, ты все-таки надела джемпер, — сказала миссис Скиннер.
За завтраком обсуждался вопрос о том, ехать ли Кэтлин в джемпере или в черной шифоновой блузке. Джемпер был черный с белым, и Кэтлин находила его очень эффектным, но едва ли это могло сойти за траур. Однако Миллисент вы¬сказалась в пользу джемпера.
— Совсем не обязательно нам всем иметь такой вид, словно мы только что с похорон, — сказала она. — Ведь Гарольд мертв уже восемь месяцев.
Миссис Скиннер была несколько шокирована черствостью этих рассуждений. Миллисент стала какая- то странная с тех пор, как вернулась с Борнео.
— Уж не думаешь ли ты снять вдовий креп раньше времени, милочка? — спросила она у дочери.
Миллисент уклонилась от прямого ответа.
— Теперь траур не так соблюдают, как в прежнее время, — сказала она и немного помолчала. Когда она заговорила опять, миссис Скиннер почудились в ее голосе какие-то необычные нотки. Видимо, и Кэтлин уловила их, судя по тому, что она удивленно взглянула на сестру. — Гарольд, я уверена, не хотел бы, чтобы я вечно носила по нему траур.
— Я нарочно оделась пораньше, потому что хотела кое о чем поговорить с Миллисент, — сказала Кэтлин в ответ на замечание матери.
— О чем же?
Кэтлин промолчала. Она отложила в сторону свои списки и, нахмурив брови, принялась перечитывать письмо от дамы, которая жаловалась на несправедливые действия комиссии, снизившей ей гандикап с двадцати четырех очков до восемнадцати. Быть почетным секретарем Клуба любительниц гольфа — обязанность нелегкая и требующая большого такта. Миссис Скиннер стала натягивать свои новые перчатки. Маркизы над окнами смягчали солнечный свет и умеряли жару. Миссис Скиннер посмотрела на большую, ярко раскрашенную деревянную птицу-носорога, которую Гарольд отдал ей на сохранение; она всегда казалась ей немного нелепой и какой-то варварской, но Гарольд очень дорожил этой птицей. Она имела отношение к какому-то культу и вызвала большой интерес у каноника Хейвуда. На стене над диваном было развешано малайское оружие (названий миссис Скиннер не помнила); там и сям красовались серебряные и медные вещицы, привезенные Гарольдом в разное время. Она всегда относилась к Гарольду с симпатией, и при мысли о нем ее взгляд невольно скользнул к роялю, на котором стояла обычно его фотография вместе с фотографиями обеих ее дочерей, внучки, сестры и племянника.
— Кэтлин! А где же портрет Гарольда? — спросила она.
Кэтлин оглянулась. Портрета не было.
— Кто-то его убрал, — с удивлением сказала Кэтлин. Она встала и подошла к роялю. Фотографии были переставлены так, чтобы не бросалось в глаза пустое место.
— Может быть, Миллисент захотелось поставить его у себя в комнате, — сказала миссис Скиннер.
— Я бы заметила. И потом, у Миллисент есть другие фотографии Гарольда. Они у нее заперты на ключ.
Миссис Скиннер всегда казалось странным, что в комнате дочери нет ни одного портрета Гарольда. Она даже раз попробовала завести об этом разговор, но Миллисент его не поддержала. Миллисент сделалась удивительно неразговорчива после своего возвращения с Борнео, и всякие попытки миссис Скиннер проявить материнское сочувствие встречали с ее стороны молчаливый отпор. Она не желала говорить о постигшей ее утрате. Люди переживают горе по-разному. Видимо, прав был мистер Скиннер, советовавший оставить Миллисент в покое. Воспоминание о муже вернуло мысли миссис Скиннер к предстоящему визиту.
— Твой отец спрашивал меня, надеть ли ему цилиндр, — заметила она. — Я сказала, что на всякий случай не мешает.
Прием у каноника был парадным событием. Обычно в таких случаях заказывалось в кондитерской Бодди мороженое, клубничное и ванильное, но кофе-гляссе у Хейвудов всегда готовили дома. Приглашено было все местное общество. Поводом послужил приезд епископа Гонконга, который был школьным товарищем каноника. Гостям было обещано, что епископ расскажет о миссионерской деятельности в Китае. Миссис Скиннер, у которой дочь восемь лет прожила на Востоке, а зять был резидентом в одном из районов Борнео, относилась к этой перспективе с живейшим интересом. Разумеется, она в таких вещах понимала гораздо больше, чем люди, которые не имеют никакого отношения к колониям и колониальным делам.
«Что знает об Англии тот, кто Англию только и знает?» — как любил говорить мистер Скиннер.
Мистер Скиннер, который в эту самую минуту вошел в комнату, был юристом, как и его покойный отец, и имел контору в Линкольнс-Инн-филдс. Каждый день он с утра уезжал в Лондон и только к вечеру возвращался домой. Он получил возможность сопровождать жену и дочерей к канонику Хейвуду лишь благодаря тому, что каноник предусмотрительно избрал для приема субботу. В визитке и брюках в полоску мистер Скиннер выглядел весьма презентабельно. В его наружности не было франтовства, но была скромная внушительность. Это была наружность респектабельного семейного адвоката, каким он и был на самом деле; его фирма никогда не бралась за дела, допускающие хотя бы тень сомнения, и, если клиент излагал ему обстоятельства, которые могли показаться неблаговидными, мистер Скиннер озабоченно сдвигал брови.
«К сожалению, мы обычно воздерживаемся от ведения подобных дел, — говорил он. — Вам лучше обратиться в другое место».
Он придвигал к себе блокнот и писал на верхнем листке фамилию и адрес. Затем отрывал листок и вручал его клиенту. «Я бы посоветовал вам обратиться вот к этим господам. Если вы сошлетесь на меня, они
