избранном пожизненным гонфалоньером.
— Он — мой хороший друг, достойный, честный человек, — сказал Макиавелли. — Это он настоял, чтобы в Имолу поехал именно я, — добавил флорентиец, давая понять, что пользуется расположением главы Республики.
— Очень рад знакомству с вами. Можете всегда рассчитывать на мою помощь. Я просил Биаджо прислать мне рулон тонкого полотна, но у вас, вероятно, не было возможности привезти его.
Биаджо постоянно осаждали просьбами, и он помогал всем и каждому. Но так бессовестно, как Макиавелли, его никто не эксплуатировал.
— Напротив… Я привез его, — ответил Макиавелли. — Правда, полотно осталось у моих слуг, а они приедут в Имолу только сегодня вечером.
— Жена хочет сшить мне несколько рубашек. Монахини научили ее вышивать, и, скажу без хвастовства, искусней ее нет женщины в Имоле.
Макиавелли размышлял. Он пытался понять, что представляет из себя этот пышущий здоровьем и, видимо, любящий выпить и поговорить толстяк. Не скрывается ли за маской радушия и сердечности хитрый интриган? Ведь он пользовался репутацией делового человека, не упускающего выгодной сделки. Макиавелли завел разговор о состоянии дел в Имоле. И Бартоломео на все лады стал расхваливать герцога. Эль Валентино добросовестно соблюдал условия капитуляции. Запрошенная им сумма выкупа оказалась вполне приемлемой, и большую часть он собирался потратить на благоустройство города, ведь Имола стала столицей созданного им государства. Герцог решил построить новый дворец, дом собраний для купцов, где те без помех могли бы обсуждать свои дела, и больницу для бедняков. В городе царил порядок, меньше стало совершаться преступлений, а суд творился без малейшего промедления. Перед законом были равны богач и бедняк. Процветала торговля, исчезла коррупция. Войска стояли вне города, что снижало расходы на их содержание. Короче, к полному удовлетворению горожан, Имола вступила в полосу благоденствия.
— А что произойдет с вами, если капитаны сбросят герцога и захватят город? — с улыбкой спросил Макиавелли.
Бартоломео расхохотался.
— Они ничего не добьются. Без герцога они — пустое место, и им это хорошо известно. Вот увидите, скоро они вновь будут у него на службе.
Макиавелли никак не мог решить для себя, верил ли Бартоломео в то, что говорил, хотел ли верить или говорил просто для того, чтобы поверил Макиавелли. За этой искренностью, простодушием, дружеской улыбкой могло скрываться все что угодно.
— Мессер Бартоломео, вы были так любезны, предложив свою помощь. Подскажите, пожалуйста, где бы я мог остановиться на время вместе с Пьеро и слугами.
— Лучше бы вы попросили о чем-нибудь другом, — рассмеялся Бартоломео. — Город заполонили приближенные герцога и все эти прихлебатели-поэты, художники, архитекторы, инженеры, не говоря уж о купцах, торговцах, приехавших сюда либо по делам, либо в поисках денег.
— Я не собираюсь оставаться в Имоле дольше, чем того требует необходимость. Но я выполняю поручение Синьории и не могу заниматься делами в монастырской келье.
— Я спрошу у тещи. В таких делах она разбирается лучше меня. Пойду позову ее.
Бартоломео вышел из кабинета, а вернувшись, предложил гостям следовать за ним. Он провел их в большую просторную комнату с расписными стенами и камином. Дамы вышивали у огня. При появлении незнакомцев они поднялись и ответили реверансом на их низкие поклоны.
— Это мать моей жены, монна Катерина Каппелло, — представил Бартоломео миловидную женщину средних лет. — А это моя жена.
По возрасту она скорее годилась ему в дочери. Следуя моде тех дней, она выкрасила волосы — из жгучей брюнетки превратилась в блондинку, а смуглая кожа ее лица, шеи и груди стала белоснежной благодаря толстому слою пудры. Сочетание золотистых волос с красивыми черными глазами и тоненькими ниточками черных бровей производило неотразимое впечатление. Светло-серое платье с низким вырезом, широкой юбкой и пышными рукавами плотно облегало ее стройный стан. Девичья невинность сочеталась в ее красоте со зрелостью женщины. Макиавелли вдруг охватило волнение, сердце учащенно забилось.
«Хороша, — подумал он про себя. — С удовольствием провел бы с ней ночь».
Мужчины сели, и Бартоломео рассказал монне Катерине о просьбе Макиавелли, а затем, как бы вспомнив, сообщил, что Пьеро приходится ему кузеном. При этих словах обе женщины улыбнулись, и Макиавелли не без удовольствия отметил, какие белые ровные зубки у жены Бартоломео.
— Не хотели бы господа подкрепиться? — спросила монна Катерина.
Сказав, что они уже завтракали, Макиавелли отказался. Но гостеприимный хозяин уговорил его выпить хотя бы стаканчик вина — оно ведь еще никому не повредило.
— Аурелия, пойди скажи Нине, — улыбаясь, обратился он к жене.
Молодая женщина вышла, и Бартоломео вновь заговорил о жилье для Макиавелли.
— Это невозможно, — покачала головой монна Катерина. — Во всем городе не осталось ни одной свободной комнаты. Хотя, постойте. Может быть, Серафина согласится поселить их у себя, ведь мессер Никколо — важная персона, а этот юноша — ваш кузен. Правда, до сих пор она отказывалась сдавать комнату. Только на днях я стыдила ее за это. Сейчас люди отдадут что угодно за крышу над головой.
Как объяснил Бартоломео, монна Серафина — вдова одного из его посредников в Леванте — живет в принадлежащем ему доме. Ее старший сын работает в конторе Бартоломео в Смирне, а двое младших — мальчик, готовящийся стать священником, и девочка лет четырнадцати — жили вместе с ней. Из-за детей Серафина и отказывалась пускать в дом чужих людей, опасаясь их дурного влияния.
— Едва ли она откажет вам, сын мой, особенно если вы проявите должную настойчивость.
Обращение монны Катерины к этому толстяку как к своему сыну вызвало улыбку Макиавелли: если она и родилась раньше Бартоломео, то не больше чем на два или три года.
— Я отведу вас к Серафине, — кивнул Бартоломео. — Думаю, мы все уладим.
В комнату вошла Аурелия, следом за ней служанка с серебряным подносом, на котором стояли бокалы, бутылка вина и блюдо со сладостями. Аурелия села и продолжила вышивание.
— Мессер Никколо привез полотно, дорогая, — сказал Бартоломео. — Теперь ты сможешь сшить мне рубашки. Аурелия улыбнулась, но ничего не ответила.
— Позвольте мне показать вам, какая она искусница. — Бартоломео подошел к жене и взял ткань, над которой она работала.
— Нет, Бартоломео, это же не твоя рубашка.
— Если мессер Никколо никогда не видел женского белья, то ему пора расширить свой кругозор.
— Я женат, монна Аурелия, — улыбнулся Макиавелли.
— Обратите внимание на красоту и изящество рисунка.
— Неужели она придумала это сама?
— Конечно. Она у меня просто чудо.
Макиавелли не замедлил высказать восхищение мастерством Аурелии, получив в награду улыбку ее прекрасных глаз. Когда вино было выпито, а сладости съедены, Бартоломео предложил пройти к вдове Серафине.
— Ее дом совсем рядом, — сказал он.
Мужчины спустились вниз, пересекли маленький двор с водоемом и через калитку вышли в узкий переулок. Напротив в заборе оказалась другая дверь.
— Нам сюда, — пояснил Бартоломео.
Такое жилище как нельзя лучше подходило Макиавелли. Тут он мог принимать гостей без излишней огласки. Бартоломео постучал, и минуту спустя дверь открыла высокая седая женщина с бледным морщинистым лицом и потухшими глазами. Подозрительный взгляд, которым она встретила незнакомцев, исчез при виде Бартоломео, и она пригласила их войти.
— Это мессер Никколо Макиавелли, первый секретарь Второй канцелярии, посол Флорентийской республики, а юноша — мой кузен, племянник моего близкого друга и родственника Биаджо Бонаккорси, — представил их Бартоломео.
Монна Серафина провела гостей в дом, и Бартоломео сообщил о цели их визита. Она нахмурилась.
