как это по-латыни.
— Прошу вас не впутывать меня в ваши разговоры, мистер Клаттон,— отрезала Прайс.
— Единственный способ научиться писать,— продолжал он невозмутимо,— это снять мастерскую, взять натурщицу и выбиваться в люди самому.
— Разве это так трудно? — спросил Филип.
— На это нужны деньги.
Он принялся рисовать, и Филип стал его искоса разглядывать. Клаттон был высок и отчаянно худ; его крупные кости словно торчали из тела; острые локти, казалось, вот-вот прорвут рукава ветхого пиджака. Брюки внизу обтрепались, а на каждом из башмаков красовалась грубая заплата. Мисс Прайс встала и подошла к мольберту Филипа.
— Если мистер Клаттон хотя минуту помолчит, я вам немножко помогу.
— Мисс Прайс не любит меня за то, что у меня есть чувство юмора,— сказал Клаттон, задумчиво рассматривая свой холст.— Но ненавидит она меня за то, что я — гений.
Он произнес эти слова с такой важностью, а лицо его, на котором выделялся огромный уродливый нос, было так комично, что Филип расхохотался. Однако мисс Прайс побагровела от злости.
— Только вы один и подозреваете себя в гениальности.
— Один я хоть в какой-то мере и могу об этом судить.
Мисс Прайс стала разбирать работу Филипа. Она бойко рассуждала об анатомии, композиции, планах, линиях, а также о многом другом, чего Филип не понял. Мисс Прайс посещала студию уже очень давно и знала, какие требования мастера предъявляют к ученикам; но, хотя она и могла показать, в чем ошибки Филипа, подсказать ему, как их исправить, она не умела.
— Я страшно вам благодарен за то, что вы так со мной возитесь,— сказал ей Филип.
— Чепуха,— ответила она, покраснев от смущения.— Вы или другой — какая разница! И мне помогали, когда я начинала учиться.
— Мисс Прайс желает подчеркнуть, что она делится с вами своими познаниями только из чувства долга, а отнюдь не ради ваших прекрасных глаз,— пояснил Клаттон.
Мисс Прайс кинула на него разъяренный взгляд и вернулась к своему наброску. Часы пробили двенадцать, и натурщица, с облегчением вздохнув, спустилась с помоста. Мисс Прайс собрала свое имущество.
— Кое-кто из наших ходит обедать к «Гравье»,— сказала она Филипу, посмотрев на Клаттона.— Лично я ем дома.
— Если хотите, я свожу вас к «Гравье»,— предложил Клаттон.
Филип поблагодарил и собрался идти с ним. У выхода миссис Оттер осведомилась, как его дела.
— Фанни Прайс вам помогла? — спросила она.— Я посадила вас рядом, понимая, что она может быть полезна — если, конечно, захочет. Она очень неприятная, желчная девица и совсем не умеет рисовать, но знает здешние порядки и может помочь новичку, если на нее найдет такой стих.
На улице Клаттон сказал Филипу:
— Вы покорили сердце Фанни Прайс. Берегитесь!
Филип засмеялся. Он еще не встречал человека, сердце которого ему меньше хотелось бы покорить. Они подошли к дешевенькому ресторанчику, который посещали многие ученики их школы, и сели. За столиком уже обедали трое или четверо молодых людей. Им подали яйцо, мясо, сыр и маленькую бутылку вина, и все это стоило один франк. За кофе платили отдельно. Столики были расставлены прямо на тротуаре, и мимо них по бульвару, без отдыха звеня, сновали маленькие желтые трамваи.
— Кстати, как вас зовут? — спросил Клаттон, усаживаясь.
— Кэри.
— Разрешите, господа, представить вам моего старого, верного друга по фамилии Кэри,— произнес Клаттон.— Мистер Фланаган, мистер Лоусон.
Посмеявшись, молодые люди продолжали свой разговор. Болтали о тысяче разных вещей и все разом. Никто не обращал никакого внимания на собеседников. Рассказывали о том, где побывали летом, о своих мастерских, о различных школах, называли незнакомые Филипу имена: Моне, Мане, Ренуар, Писарро, Дега. Филип слушал затаив дыхание, и, хотя все это было ему еще чуждо, сердце его замирало от восторга. Время летело. Клаттон встал из-за стола и сказал Филипу:
— Если вам захочется, приходите сюда вечером: я, наверно, буду. Для того чтобы обзавестись катаром желудка, лучше места не найдешь. Но зато не найдешь и дешевле во всем Латинском квартале.
ГЛАВА 41
Филип прошелся по бульвару Монпарнас. Этот Париж был совсем не похож на тот, что он видел весной, когда приезжал проверять счета отеля «Сент-Джордж»,— о том периоде жизни он не мог теперь думать без дрожи. Все здесь скорее напоминало провинцию, дышало каким-то привольем, простотой, нагретый солнцем простор навевал мечтательное настроение. Стройные подстриженные деревья, яркая белизна стен, широкая улица ласкали глаз, и Филип чувствовал себя здесь совсем как дома. Он брел по тротуару, разглядывая прохожих; казалось, что и в самом простом рабочем в широких штанах, подпоясанных красным кушаком, и в щуплых солдатиках, одетых в поношенные, но изящные мундиры, есть какая-то удивительная элегантность. Дойдя до авеню д'Обсерватуар, он даже вздохнул от удовольствия, поглядев на открывшуюся перед ним величественную и все же полную грации панораму. Он вошел в Люксембургский сад; на дорожках играли дети и парочками прогуливались няньки с длинными лентами на чепцах, мимо шли деловые люди с портфелями под мышкой и какие-то странно одетые юноши. Пейзаж был строгий, изысканный, природа причесана и одета, но с таким вкусом, что рядом с ней непричесанная и неодетая природа показалась бы просто варварством. Филип был очарован. Его волновало, что вот он стоит на месте, о котором столько читал,— земля эта была для него священна; он чувствовал такое же благоговение, какое испытывает старый знаток античности, глядя впервые на ласковую долину Спарты.
Гуляя, он увидел мисс Прайс, одиноко сидевшую на скамейке. Он поколебался, подойти ли к ней,— ему в эту минуту ни с кем не хотелось разговаривать, к тому же ее нескладная внешность не гармонировала с той прелестью, которая была разлита вокруг,— но он чутьем угадал, что она болезненно обидчива, и, так как она его явно заметила, решил, что будет невежливо пройти мимо.
— Что вы здесь делаете? — спросила она, когда он к ней подошел.
— Радуюсь жизни. А вы?
— А я каждый день прихожу сюда от четырех до пяти. Мне кажется, что вредно работать весь день без перерыва.
— Можно присесть с вами рядом?
— Если хотите.
— Не скажу, чтобы вы были очень любезны,— засмеялся он.
— А я не мастерица говорить любезности.
Филип был слегка обескуражен и молча закурил сигарету.
— Говорил вам Клаттон что-нибудь насчет моих работ? — спросила она вдруг.
— Нет, кажется, не говорил.
— Знаете, а он ведь ничтожество. Он думает, что он гений! Но это неправда. Во-первых, он лентяй. А гений — это беспредельная способность трудиться. Единственный путь — работать не покладая рук. И, если ты всерьез решил чего-то достигнуть, ты своего добьешься.
Она говорила со страстной настойчивостью, в которой звучала какая-то сила. На ней была матросская шляпка из черной соломки, белая блузка не первой свежести и коричневая юбка. Руки без перчаток нуждались в мыле и щетке. Вид у нее был такой неприглядный, что Филип пожалел: зачем он с ней заговорил? Да и трудно было понять, хочет она, чтобы он остался или ушел.
— Для вас я сделаю все, что смогу,— сказала она вдруг без какой бы то ни было связи с предыдущим разговором.— Я ведь знаю, как это трудно.
— Большое спасибо,— ответил Филип. И, помолчав немножко, добавил: — Давайте выпьем где-нибудь чаю.
