— О чем же вы с ним говорите все время, когда бываете одни?
— А мы не все время говорим. Нам просто хорошо вместе. Ты же знаешь, Ларри всегда был молчаливый. По-моему, когда мы разговариваем, говорю больше я.
— Что он тут поделывал один?
— Право, не знаю. Кажется, ничего особенного. Наверно, жил в свое удовольствие.
— А где он живет?
— И этого не знаю.
— Видно, он стал очень скрытный?
Изабелла закурила сигарету и, выпустив через нос струйку дыма, спокойно поглядела на мать.
— Что ты хочешь этим сказать, мама?
— Дядя Эллиот думает, что он снимает квартиру и живет там с какой-то женщиной.
Изабелла расхохоталась.
— Но ты же в это не веришь?
— Честно говоря, нет.— Миссис Брэдли критически оглядела свои ногти.— Ты сама с ним когда-нибудь говорила о Чикаго?
— Очень часто.
— И он ни разу не упомянул, что собирается домой?
— По-моему, нет.
— В октябре будет два года, как он уехал.
— Я знаю.
— Что ж, милая, дело твое, поступай как знаешь. Но чем дольше откладываешь, тем бывает труднее.— Она взглянула на дочь, но Изабелла отвела глаза. Миссис Брэдли ласково ей улыбнулась.— Беги принимать ванну, не то еще опоздаешь к завтраку.
— Мы завтракаем с Ларри. Поедем с ним куда-то в Латинский квартал.
— Ну, дай вам Бог.
Ларри зашел за ней через час. Они взяли такси до моста Сен-Мишель, а оттуда не спеша прошлись по бульвару до первого приглянувшегося им кафе. Они сели на террасе и заказали по порции дюбонне. Потом опять взяли такси и поехали в ресторан. Аппетит у Изабеллы был отменный, ей нравились все вкусные вещи, которые Ларри для нее заказывал. Ей нравилось смотреть на людей, сидевших к ним вплотную, потому что ресторан был переполнен, ее смешило явное наслаждение, с каким они поглощали пищу; но больше всего она наслаждалась тем, что сидит за крошечным столиком вдвоем с Ларри. Он с таким интересом слушал ее веселую болтовню. Чудесно было чувствовать себя с ним так свободно. Но где-то в ней гнездилось смутное беспокойство, потому что, хотя и он как будто чувствовал себя свободно, ей казалось, что причина этого не столько в ней, сколько в окружавшей его обстановке. То, что утром сказала ей мать, немного ее смутило, и она, не прекращая своей, казалось бы, такой безыскусной болтовни, зорко вглядывалась в его лицо. Он был не совсем такой же, как до отъезда из Чикаго, но в чем разница — она не могла бы сказать. На вид как будто бы совсем прежний — такой же веселый, открытый,— но выражение лица изменилось. Не то чтобы он стал серьезнее — в покое лицо его всегда было серьезным,— но в нем появилась какая-то новая спокойная уверенность, точно он решил что-то для себя, окончательно в чем-то утвердился.
После завтрака он предложил ей пройтись к Люксембургскому дворцу.
— Нет, картины смотреть мне не хочется.
— Ладно, тогда пойдем посидим в саду.
— Нет, тоже не хочу. Я хочу посмотреть, где ты живешь.
— А там и смотреть нечего. Я живу в паршивой комнатушке в гостинице.
— Дядя Эллиот уверяет, что ты снимаешь квартиру и живешь там с натурщицей.
Он засмеялся.
— Раз так — пошли, сама убедишься. Отсюда два шага, дойдем пешком.
Он повел ее узкими кривыми улочками, мрачноватыми даже под ярко-голубым небом, сиявшим между крышами высоких домов, и вскоре остановился перед небольшой гостиницей с вычурным фасадом.
— Вот и пришли.
Изабелла последовала за ним в тесный вестибюль, в одном углу которого стояла конторка, а за ней читал газету человек без пиджака, в полосатом, желтом с черным, жилете и грязном фартуке. Ларри попросил свой ключ, и человек протянул руку к висевшей позади него доске с гвоздями. Подавая ключ, он бросил на Изабеллу вопросительный взгляд, обернувшийся понимающей усмешкой. Он явно решил, что в номер к Ларри она направляется не за хорошим делом.
Они поднялись по лестнице, устланной потертой красной дорожкой, и Ларри отпер дверь. Изабелла очутилась в небольшой комнате с двумя окнами. Окна выходили на серый доходный дом через улицу, в нижнем этаже которого помещалась писчебумажная лавка. В комнате стояла узкая кровать и рядом с ней тумбочка, стоял массивный гардероб с зеркалом, мягкое, но с прямой спинкой кресло, а между окнами — стол и на нем пишущая машинка, какие-то бумаги и довольно много книг. Книги в бумажных обложках громоздились и на каминной полке.
— Садись в кресло. Оно не слишком уютное, но лучшего предложить не могу.
Он пододвинул себе стул и сел.
— И здесь ты живешь? — в изумлении спросила Изабелла.
Он усмехнулся.
— Здесь и живу. С самого приезда.
— Но почему?
— Место удобное. И до Национальной библиотеки, и до Сорбонны рукой подать.— Он указал на дверь, которую она сперва не заметила.— Даже ванная имеется. Утром я ем здесь, а обедаю обычно в том ресторане, где мы с тобой завтракали.
— Убожество какое.
— Да нет, здесь хорошо. Большего мне не требуется.
— А какие люди здесь живут?
— Толком не знаю. В мансардах — студенты. Есть несколько старых холостяков, государственных служащих. Есть актриса на покое, когда-то играла в «Одеоне»; вторую комнату с ванной занимает содержанка, ее покровитель навещает ее раз в две недели, по четвергам. Есть, наверно, и проезжий народ. Очень тихая гостиница и очень респектабельная.
Изабелла немного растерялась и, зная, что Ларри это заметил, была готова обидеться.
— Это что за большущая книга у тебя на столе? — спросила она.
— Это? Это мой древнегреческий словарь.
— Что-о?
— Не бойся, он не кусается.
— Ты учишь древнегреческий?
— Да.
— Зачем?
— Просто захотелось.
Он улыбался ей глазами, и она улыбнулась в ответ.
— Может быть, ты мне все-таки расскажешь, чем ты занимался все время, пока жил в Париже?
— Я много читал. По восемь, по десять часов в сутки. Слушал лекции в Сорбонне. Прочел, кажется, все, что есть значительного, во французской литературе, и по-латыни, во всяком случае латинскую прозу, читаю теперь почти так же свободно, как по-французски. С греческим, конечно, труднее. Но у меня прекрасный учитель. До вашего приезда я ходил к нему по вечерам три раза в неделю.
— А смысл в этом какой?
— Приобретение знаний,— улыбнулся он.
— Практически это как будто ничего не дает.
— Возможно. А с другой стороны, возможно, и дает. Но это страшно интересно. Ты даже представить себе не можешь, какое это наслаждение — читать «Одиссею» в подлиннике. Такое ощущение, что стоит только подняться на цыпочки, протянуть руку — и коснешься звезд.
