бояться за себя. Какая же она была дура! Вот она и умирает. Девочки внесли в комнату низкое плетеное кресло и поставили у окна.
— Давайте-ка мы вас поднимем,— сказала настоятельница.— В шезлонге вам будет удобнее. На ногах вы стоите?
Она подхватила Китти под мышки, сестра Сен-Жозеф помогла ей встать. Она без сил опустилась в кресло.
— Я лучше закрою окно,— сказала сестра Сен-Жозеф.— Ну, как утренний воздух ей повредит.
— Нет-нет,— взмолилась Китти.— Пожалуйста, не закрывайте.
Хорошо было увидеть синее небо. Ее еще трясло, но ей безусловно стало лучше.
Обе монахини смотрели на нее, потом сестра Сен-Жозеф сказала настоятельнице что-то, чего Китти не разобрала. Потом настоятельница села с ней рядом и взяла ее за руку.
— Послушайте, дитя мое...
Она задала ей кой-какие вопросы. Китти отвечала, не понимая их смысла. Губы у нее дрожали и не слушались.
— И сомневаться нечего,— сказала сестра Сен-Жозеф.— Меня в этих делах не обманешь.
Она залилась смехом, в котором Китти послышалось и радостное волнение, и участие. Настоятельница, все еще держа Китти за руку, улыбнулась с нескрываемой нежностью.
— Сестра Сен-Жозеф разбирается в этом лучше меня, дитя мое, она сразу определила, что с вами такое. И очевидно, не ошиблась.
— А что со мной? — встрепенулась Китти.
— Все ясно как день. Неужели такая возможность не приходила вам в голову? Вы беременны.
Китти как на пружине подкинуло. Она спустила ноги на пол, готовая вскочить.
— Тихо, тихо,— сказала настоятельница.
Китти, красная как рак, прижала руки к груди.
— Не может этого быть. Это неправда.
— Qu'est ce qu'elle dit?[*13] — спросила сестра Сен-Жозеф.
Настоятельница перевела. Румяное лицо сестры Сен-Жозеф расплылось в улыбке.
— Уж вы мне поверьте. Даю честное слово.
— Вы сколько времени замужем, дитя мое? — спросила настоятельница.— Ну вот, у жены моего брата через столько же времени после свадьбы уже было двое детей.
Китти устало откинулась в кресле. В душе ее была смерть.
— Мне так стыдно,— прошептала она.
— Стыдно, что у вас будет ребенок? Это же так естественно.
— Quelle joie pour le docteur[*14],— добавила сестра Сен- Жозеф.
— Да, подумайте только, какая это радость для вашего мужа. Он будет вне себя от счастья. Надо видеть, какое у него делается лицо, когда он возится с нашими младенцами, а уж своему-то и подавно будет рад.
Китти умолкла. Монахини продолжали ласково ее разглядывать, настоятельница гладила по руке.
— Глупо, как я раньше не догадалась,— сказала Китти.— Во всяком случае, я рада, что это не холера. Мне уже гораздо лучше, пойду работать.
— Сегодня бы не стоило, милая,— сказала настоятельница.— Вы переволновались, ступайте-ка лучше домой и отдохните.
— Нет-нет, я лучше останусь здесь.
— Старших надо слушаться. Что бы сказал наш милый доктор, если бы я разрешила вам поступить так неосторожно? Приходите завтра, если будет охота, или послезавтра, но на сегодня с вас хватит. Сейчас пошлю за паланкином. Отрядить мне кого-нибудь из девочек вам в провожатые?
— Не надо. Я отлично доберусь и одна.
56
Китти лежала на своей постели при закрытых ставнях. Шел третий час дня, слуги спали. После того что она узнала утром (а теперь у нее не осталось сомнений), она пребывала в полном оцепенении. С самого возвращения домой она старалась собраться с мыслями, но в голове было пусто, мысли разбегались. Вдруг за стеной послышались шаги, шел кто-то в обуви — значит, не слуги; у нее екнуло сердце, это мог быть только Уолтер. Он прошел в гостиную, окликнул ее, она не ответила. После короткой паузы — стук в дверь.
— Да?
— Можно войти?
Китти встала и накинула халат.
— Входи.
Он вошел. Хорошо, что ставни закрыты, так что ее лицо в тени.
— Я тебя не разбудил? Я постучал совсем тихо.
— Я не спала.
Он подошел к одному из окон и распахнул ставни. В комнату хлынул поток теплого света.
— Что случилось? — спросила она.— Почему ты так рано?
— Монахини сказали, что ты плохо себя чувствуешь. Я зашел узнать, в чем дело.
На минуту в ней вспыхнул гнев.
— Что ты сказал бы, если б это была холера?
— Будь это холера, ты, безусловно, не добралась бы домой.
Чтобы оттянуть время, она подошла к туалетному столику, провела гребенкой по стриженым волосам. Потом села и закурила.
— Утром мне нездоровилось, настоятельница решила, что мне надо побыть дома. Но сейчас все прошло. Завтра пойду туда, как обычно.
— Так что же с тобой было?
— А они тебе не сказали?
— Нет, настоятельница говорит, что ты мне сама расскажешь.
Тут случилось то, чего уже давно не бывало: он в упор посмотрел на нее; профессиональный инстинкт оказался сильнее личного чувства. Она заколебалась, потом заставила себя встретиться с ним глазами.
— У меня будет ребенок.
Она уже привыкла, что он встречает молчанием слова, которые должны бы вызвать удивленный возглас, но никогда еще это молчание не казалось ей таким убийственным. Он не вздрогнул, не шелохнулся, ни словом, ни выражением глаз не показал, что слышал ее. Ей захотелось плакать. Когда муж и жена любят друг друга, в такие минуты глубокое волнение еще больше их сближает. Молчание было нестерпимо, и она не выдержала.
— Не знаю, почему я раньше об этом не подумала. Глупо, конечно, но... я как-то запуталась...
— И сколько времени ты уже... когда ты должна родить?
Слова как будто давались ему с трудом. Она чувствовала, что у него пересохло в горле. И надо же, как у нее дрожат губы. Если он не каменный, это должно вызывать жалость.
— У меня сейчас срок два или три месяца.
— Отец ребенка я?
Она судорожно вздохнула. Голос его слегка дрогнул, или ей показалось? Будь проклята эта его холодная сдержанность, при которой малейшее проявление чувства так потрясает. Почему-то ей вдруг вспомнился прибор, который ей показывали в Гонконге, на нем чуть заметно колебалась стрелка, и ей объяснили, что это значит: за тысячу миль от них произошло землетрясение, унесшее около тысячи человеческих жизней. Она взглянула на Уолтера. Он был бледен как полотно. Таким она видела его только раз, нет, два раза. Он смотрел в пол, слегка скосив глаза.
— Ну?
