— В юности я стояла перед ней часами. Эта картина погружает вас в мечты. На мой взгляд, этот портрет изысканней «Папы» Веласкеса, помнишь, того, который в Риме, он больше наводит на размышленья. Конечно же, Веласкес великий художник, и он оказал огромное влияние на Мане, но мне не хватает в нем как раз того, что есть у Тициана,— души.
Лесли Мейсон посмотрел на часы.
— Не следует тратить здесь столько времени, Винития,— сказал он.— Как бы нам не опоздать к обеду.
— Хорошо. Только пойдем посмотрим Энгра и Мане.
Они пошли, поглядывая по сторонам, на картины, висевшие на стенах, но тут не было ни одной, у которой, по мнению миссис Мейсон, стоило бы задержаться.
— Не следует загружать ум детей излишком впечатлений, это лишь собьет их с толку,— сказала она мужу.— Куда лучше, если они сосредоточатся на том, что по-настоящему важно.
— Несомненно,— ответил он.
Они вошли в зал, но на пороге миссис Мейсон остановилась.
— Работами Пуссена сегодня заниматься не станем,— сказала она.— Они стоят того, чтобы ради них прийти в Лувр, он, конечно же, великий художник. Но чтобы его понять, надо быть знатоком живописи, а не дилетантом, и вы слишком молоды, вы еще не доросли до него. Когда вы оба немного подрастете, мы как- нибудь придем сюда и как следует его посмотрим. Понимаете, надо быть довольно искушенным человеком, чтобы оценить его по заслугам. Зал, в который мы входим, это девятнадцатый век. Но я думаю, Делакруа нам тоже не стоит смотреть. Он тоже для искушенного глаза, и навряд ли вы увидите в нем то же, что и я; просто поверьте мне на слово, он очень значительный художник. Он недурной колорист, и в нем сильна романтическая жилка. И вам, конечно же, ни к чему засорять мозги барбизонцами. В дни моей молодости ими очень восхищались, но это было еще до того, как мы стали понимать импрессионистов, а о Сезанне и Матиссе мы даже не слыхали; ничего они не значат, и можно спокойно ими пренебречь. Мне хочется, чтобы вы сперва посмотрели на «Одалиску» Энгра, а потом на «Олимпию» Мане. Их замечательно разместили — друг против друга, так что вы можете смотреть на обеих одновременно, сравнить их и вынести собственное суждение.
Теперь миссис Мейсон прошла в зал, муж — рядом с нею, а Чарли и Пэтси вместе следовали за ними шага на два позади. Но ее взгляд упал на «Собирательниц колосьев» Милле, и она остановилась.
— Взгляните-ка на минутку на эту картину. Не для того, чтобы ею восхищаться, но просто посмотрите, одно время ее ставили очень высоко. Стыдно признаться, но в юности она вызывала у меня слезы. Она мне казалась очень красивой и трогательной. А теперь смотрю и просто не понимаю, чем она меня прельщала. Это лишь показывает, как меняются оценки, когда становишься старше.
— Это еще показывает, как может ошибаться даже самый молодой из нас,— сказал Лесли с хитрой улыбкой, будто только что сам придумал эти слова.
Они отошли от Милле, и наконец Винития остановилась на том самом месте, откуда, как она полагала, ее отпрыски всего лучше смогут рассмотреть те две картины, которыми она привела их любоваться. С ликующим видом фокусника, который вынимает из шляпы кролика, она остановилась и воскликнула:
— Вот!
Несколько минут они стояли все в ряд, и миссис Мейсон в восторге созерцала двух обнаженных. Потом сказала детям:
— Теперь подойдемте ближе и как следует их разглядим.
Они остановились перед «Одалиской».
— Это бесполезно, Винития,— сказал Лесли.— Ты сочтешь меня филистером, но мне не по вкусу цвет. Тело такое же розовое, как твой крем, которым ты мазалась на ночь, пока я не положил этому конец.
— Не годится раскрывать этим невинным созданиям альковные тайны,— сказала Винития с улыбкой, и чопорной, и в то же время лукавой.— Но у меня и в мыслях не было утверждать, будто Энгр замечательный колорист, и все же, по-моему, голубой у него очень нежный, и я часто думала, что не отказалась бы от такого вечернего платья. Как ты думаешь, Пэтси, мне это было бы уже не по возрасту?
— Ну что ты, мамочка. Ничего подобного.
— Да это я так, между прочим. Но такого замечательного рисовальщика, как Энгр, пожалуй, еще не бывало. Когда смотришь на эти уверенные прелестные линии, нельзя не почувствовать, что перед тобой великолепное проявление человеческого духа. Помню, отец мне рассказывал, как однажды он пришел сюда с приятелем студентом, тот оказался в галерее впервые и, когда увидел «Одалиску», в такой пришел восторг от красоты линии, что буквально лишился чувств.
— По-моему, больше похоже на правду, что давно миновал час, когда разумные люди обедают, и он лишился чувств от голода.
— Ну разве не ужасный человек ваш отец? — улыбнулась миссис Мейсон.— Хорошо, Лесли, давайте еще пять минут постоим перед «Олимпией», и тогда я готова уйти.
Они направились к огромному полотну Мане.
— Когда оказываешься перед таким шедевром, только и остается молча им восхищаться,— объявила миссис Мейсон.— А дальше тишина, как сказал Гамлет. Никто, даже Ренуар, даже Эль Греко ни разу так не написали тело. Посмотрите на ее правую грудь. Это же чудо красоты. Просто дух захватывает. Даже мой бедный отец, который терпеть не мог современных художников, был вынужден признать, что грудь написана очень неплохо. Очень неплохо? Как вам это нравится? Теперь посмотрите, вы, должно быть, видите черную линию — она обрамляет фигуру. Ты ведь видишь, Чарли?
Да, он видит, отозвался Чарли.
— А ты, Пэтси? — Вижу.
— А я не вижу! — с торжеством воскликнула она.— Раньше видела, знаю, она существует, но даю вам слово, теперь уже не вижу.
И они отправились обедать в один из тех ресторанчиков, где, как прежде обнаружили супруги Мейсон, никогда не бывают англичане. Он был ничуть не хуже тех модных ресторанов, куда ходят иностранцы, но вдвое дешевле. Теперь народу было полно, и как ни странно, за столиком справа от них оказались англичане, а слева — американцы. Напротив сидели два рослых белокурых шведа, а чуть в стороне несколько японцев. Сказать по правде, тут на каких только языках не говорили, а вот французской речи было не слышно. Лесли окинул всю эту публику неодобрительным взглядом.
— Похоже, ресторан начинает портиться, Винития.
Всем четверым вручили огромные, написанные фиолетовыми чернилами меню, вызвавшие у них некоторую растерянность. Лесли весело потер руки.
— Ну-с, с чего начнем? Я думаю, во Франции лучше следовать примеру французов, поэтому что вы скажете, если сперва примемся за улиток, а потом за лягушек?
— Не говори гадости, папа,— сказала Пэтси.
— Вот и видно твое невежество, детка. Это же величайшие деликатесы. Но я не вижу их в меню.— Лесли вечно забывал, французское grenouille — это лягушка, а crapaud — жаба или наоборот. Он посмотрел на стоящего подле него официанта и произнес с резким английским выговором: — Garcong, est-ce-quer vous avez des crapauds?[*40]
Метрдотелю не очень-то нравилось, когда его называли просто официант, но он с важным видом ответил, что сейчас не сезон.
— Вот незадача,— воскликнул Лесли.— Ну, а как насчет улиток? Escargots?
— Папа, если ты станешь есть улиток, меня затошнит.
— Он тебя просто дразнит, милочка,— сказала миссис Мейсон.— По-моему, нам лучше заказать хороший омлет. Во Франции, заказывая омлет, не прогадаешь.
— Верно,— подтвердил Лесли.— Во Франции, куда ни зайди, всюду подадут отличный омлет. Прекрасно. Garcong, une omelette pour quatre[*41].
Потом, ради детей, заказали rosbif a l'anglaise[*42]. После ростбифа молодежь ела ванильное мороженое, а родители сыр камамбер. В Англии он у них часто бывал, но оба согласились, что почему-то во Франции у него совсем иной вкус. Под конец пили кофе, изрядно разбавленный цикорием, и, с удовольствием потягивая его, миссис Мейсон сказала:
— Поистине, чтобы отведать настоящего кофе, надо приехать во Францию.
