Тамара вся сжалась.
Легко и смело несла Марта свое большое, статное тело, шла, чуть покачивая крутыми бедрами. Белый треугольник пышной груди светился в вырезе платья, слегка опаленное солнцем лицо отливало светло-коричневым загаром. Она поставила на землю корзину, висевшую у нее на руке, и накинулась на бригадира:
— Что стоишь выпучив глаза, точно осоловел? Родник ведь не тебе одному принадлежит! Дай девушке наполнить кувшин и уйти домой! Лошадь поставил на самом припеке, а арбу в воде купаешь!
Тут только заметил Реваз, что бочонок уже наполнился и что вода, переливаясь через край, с шумом стекает на землю.
Он не спеша подошел к источнику и сдернул с трубы надетый на нее кончик резинового шланга.
— Только что наполнилось. Подумаешь — велика беда! Не бойся, не умрешь от жажды!
— За меня не беспокойся, я и в пустыне жары не испугаюсь. Дай вот девочке наполнить свою посудину, и пусть идет домой. Подставляй кувшин, дочка, а то, если будешь дожидаться этого молодца, он до вечера заставит тебя здесь проволыниться.
— Нет, нет, сначала вы напейтесь, а я потом уж кувшин наполню.
Марта бросила быстрый взгляд на девушку, и улыбка мелькнула на ее полных, пухлых губах. Она нагнулась к трубе и, придерживая одной рукой платье на груди, плеснула себе студеной водой в лицо. Потом провела по нему ладонью, смахнула капли со лба и щек и прильнула ртом к холодной струе, бившей из трубы родника.
— Уф, прелесть какая — мертвого оживит! — говорила, утоляя жажду, невестка старого Миха и все снова и снова плескала себе в лицо ключевой водой. Распрямившись, она опять пристально посмотрела на девушку.
Тамара с растерянным видом подставила кувшин под струю родника. Долго она полоскала посудину, поглядывая исподлобья на ноги непрошеной заступницы; наконец, убедившись, что ноги эти прочно приросли к месту, она наполнила кувшин и ушла.
Марта проводила девушку многозначительным взглядом, а потом вскинула глаза на бригадира:
— Реваз!
Бригадир повесил свернутый кольцом шланг на борт арбы и, вскочив на ступицу колеса, заткнул отверстие бочки деревянной затычкой.
— Реваз! Ты что, оглох?
Реваз соскочил на землю.
— Что с тобой? Сердце зашлось?
Вдова Цалкурашвили улыбнулась и прикрыла шею рукой.
— У кого сердце заходится и по какой причине — это мы с тобой оба хорошо знаем… Скажи лучше, что я тебе сделала, зачем ты информации на меня пишешь в райком? Мой муж раньше тебя ушел на фронт, больше твоего воевал и домой не вернулся. А ты, значит, решил, что вот, дескать, вдовий дом, семья без мужчины, здесь мне отпора не будет, есть над кем покуражиться? Село гордилось тобой, все тебя уважали, нахвалиться не могли: и честный, мол, парень, и работящий… А ты, оказывается, тихоня, — злыдень, можешь без причины укусить, подкравшись, исподтишка…
Реваз схватил лошадь под уздцы и, повернув арбу на месте, подвел животное к источнику. Пронзительно заскрипели на камнях обитые железом колеса.
— Тпрру, стой, бешеный, а то всю морду тебе сейчас кнутовищем разобью! А ты не можешь посторониться, лошадь к воде подпустить?
Марта отступила в сторону и, толкнув ногой, отодвинула с дороги корзину.
— Непременно надо ее из родника поить? Вон бассейн для скотины, воды в нем сколько хочешь — там и пои свою лошадь. Не хватало еще, чтобы лошади источник грязнили!
Бригадир выпустил повод и обернулся к ней:
— Иная женщина не чище лошади!
Марта быстро оглядела себя, заметила какое-то пятно на платье и, подойдя к роднику, подставила горсть под струю.
Жеребец вскинул голову, насторожил уши и глухо заржал, косясь злым глазом на молодую женщину.
— Отойди, не суйся к лошади, а то отъест тебе голову, как кочан капусты.
— Зачем ты ее сюда подвел? Не мог из бассейна напоить?
— Сама к бассейну ступай, там отмывайся, нечего здесь воду мутить.
— Да это не грязь, это грушевые очистки к платью пристали.
— Все равно иди туда. Не грязни лошади воду!
Марта отошла от родника. На платье, там, где оно было запачкано, виднелось теперь синеватое влажное пятно.
— И когда эта дрянь ко мне прилипла?
— На базаре, когда ты грушами торговала.
— Что ты болтаешь? Когда это я торговала какими грушами?
— Собственно, я тебе не запрещаю… Груши твои, хоть свиньям их скармливай. Только надо всему знать время.
— Еще бы ты стал мне запрещать? Только с чего ты взял? Какие это я груши продавала? Разве ты не знаешь, что их у нас мальчишки ночью разворовали? Спустилась я утром в виноградник, да так и застыла на месте: ни одной груши на дереве не осталось, дочиста обобрали!
— На дереве-то не осталось… — Реваз насмешливо улыбался. — Ну, ведь твой свекор сам говорил! Что ты юлишь?
Вдова выпрямилась с гордым видом, сдвинула брови.
— Ну и что ты от меня хочешь? До чего докапываешься? Твоего я ведь ничего не взяла! Если и продала, так свое, собственным трудом добытое.
— Свое или свекра?
— Мое или свекра — все одно. Кто нас разделил?
— Два председателя и одна шнуровая книга.
Марта замолчала. Поправив собранные тяжелым узлом на затылке пышные волосы, она взялась за корзину.
— А тебе все же не к лицу на чужую землю зариться и завидовать.
— Я ничему твоему не завидую. А вот тебе не след загребать больше, чем ты можешь использовать. Одному повернуться негде, а у другого такие угодья, что он их и обработать не в силах, — нет, этак нельзя, это у вас не пройдет! Дядя Нико не всегда председателем был — не забывай! Из материнской утробы мы все голыми вышли… и равными!
Вдова Цалкурашвили, подобрав корзину, повесила ее себе на руку, повернулась и пошла по тропинке. У самого шоссе она оглянулась напоследок и посоветовала бригадиру миролюбивым тоном:
— Ты свои штаны покрепче подтяни, а других оставь в покое. Нечего тебе в чужой ларь заглядывать!
Лошадь, утолив жажду, спокойно стояла в тени, под цементным навесом, наслаждаясь прохладой. Когда Реваз потянул за повод, она только повернула голову, с любопытством посмотрела на него и снова уперлась бархатной мордой в холодную стену.
— Что, разнежилась? Ну, давай, пора отсюда уходить. Скоро потянет вечерней свежестью, а у нас еще немало дел.
Реваз вывел лошадь из-под навеса и поднялся на арбу.
— Постой, Реваз! — Тамара бежала по мосту, размахивая кувшином. — Подожди минуту!
Реваз обернулся и, когда Тамара, запыхавшись, подлетела к роднику, сказал недовольным тоном:
— Опять бегаешь по жаре?
— Ушла? — Девушка с трудом переводила дух.
— Ушла. Чего ты бегаешь, говорю, на самом солнцепеке?
— Тетя не пускала меня. Уж я ее упрашивала!.. «Дай, принесу еще кувшин». — «Нет, говорит,
