— Увели на свадьбу.
— На какую свадьбу?
— Здесь, в Чалиспири.
— У кого свадьба?
— У Како с Мартой Цалкурашвили.
— Ух, какая крепкая, как огонь! — Нико вытер усы ладонью. — А тебя не пригласили?
— Пригласили.
— Что ж ты не пошел? Како был бы тебе рад.
— Он-то был бы рад, да мне не захотелось столовую закрывать, думал, сегодня будет много посетителей. А ты туда не собираешься?
— Я и не знал… Только что вернулся из Телави и сразу еду в Лечури, по делу. Куда мне по свадьбам веселиться — не продохнуть от бюро да от совещаний. Вот и сейчас — еду в Лечури, к лесникам. Ну, будь здоров. Спокойной ночи. За водку спасибо.
— Всего хорошего.
— Заходи ко мне, побеседуем, — обернулся у дверей председатель. — Вино у меня дома хорошее, своего марани. Подсахаренный ежевичный сок, не в пример тебе, я не пью.
Купрача криво улыбнулся и бросил украдкой взгляд на старика пшава.
— Для хорошего человека и у меня найдется вино не хуже.
— Здесь?
— Хотя бы и здесь.
— Очень хорошо… Но теперь мне недосуг. Будь здоров.
— Будь здоров, Нико.
Не успела дверь захлопнуться, как ушедший снова протиснулся в нее.
— Кстати, где свадьба, у Миха? Неужели в этом домишке с пепельницу? Я, может, и загляну к ним, если вернусь вовремя.
— Прислушайся к музыке — гармошка с барабаном сами тебя поведут.
— Ну, где тут рыскать под гармошку по всей деревне!
— Свадьба в доме Тедо Нартиашвили.
— У Тедо?
— Ну да. Дом у него большой — хоть полдеревни поместится.
— Тедо же жмот — с чего это он?..
— Како болтал тут — сам предложил.
— Вот хитрюга, черт! Увидишь, три шкуры сдерет с Миха.
— Нет, говорят, он предоставил дом без всякой платы. А заодно и посуду. Сказал: как не помочь хорошему человеку, когда он семью строит.
— Когда ему нужно, мед стекает у него с языка! А все же, увидишь, возьмет плату. Ха-ха-ха! От Тедо щедрости и бескорыстия не жди! Заставит заплатить — увидишь. Ну, всего хорошего.
— Будь здоров, Нико.
Подходя к тому концу деревни, где жили Тедо Нартиашвили и его родичи, Нико услышал хвастливую скороговорку барабана:
— Бей, барабан, дуй, барабан, дуй, барабан, бей, барабан…
Двор был ярко освещен. В повети, в сатонэ{3} и под аккуратно устроенными брезентовыми навесами пылал огонь. На треногах стояли котлы всех размеров, над ними хлопотали повара и стряпухи с половниками и шумовками. Растопленный жир, стекающий с шашлыков, шипел, сгорая в голубом дыму среди раскаленных углей. По высокой лестнице поднимались в дом на больших деревянных блюдах горы вареной говядины-хашламы, а навстречу им спускалась грязная посуда.
В застекленной галерее наверху тоже было полно гостей. Слышались голоса — кого-то заставляли осушить стакан до дна, временами азартно вскрикивали танцующие.
— Уже вошли во вкус. — Нико перешел на другую сторону проулка и притаился у забора.
По-прежнему бегали вверх-вниз по лестнице прислуживающие.
Нежно мурлыкала гармоника.
Ухарски грохотал барабан, и на застекленной террасе мелькали человеческие фигуры.
Кто-то спустился, пошатываясь, по лестнице и подошел вплотную к забору.
Нико отвел с отвращением взгляд, ударил пяткой коня и объехал дом сзади.
Окна были закрыты спущенными занавесками. За ними двигались смутные тени.
Он вернулся на прежнее место. Долго стоял он под деревом, скрытый забором, и ждал. Крупные капли дождя падали ему на шапку. Потом шапка промокла насквозь, несколько капель скатилось на шею, заползло под рубаху.
Внезапно он почувствовал холод — леденящий холод, который прохватил его до костей. Он плотно закутался в бурку, но не мог унять дрожь.
В проулок въехала машина, и перед ней вспыхнули два световых фонтана.
Нико повернул коня, натянул повод, дал шенкеля и пустился вниз, под гору.
3
В постели было тепло. Тепло было и в комнате. Огонь в камине уже угасал, но все еще было тепло. Перед камином на полу громоздились нарубленные дрова — целая охапка дров. Тускло светила лампочка- ночник.
Шавлего лежал на спине, откинув одеяло с груди, и, подложив руку под голову, смотрел в потолок.
— Дров в огонь подбросить?
— Зачем — с тобой мне и в Антарктиде не будет холодно. — Флора не говорила, а мурлыкала. Мурлыкала, как сытая, довольная кошка, свернувшаяся у огня. И глаза у нее были как у кошки, только что выбравшейся из кладовки. Она перевернулась, как Шавлего, на спину и устроилась поудобней, положив голову на его голую руку.
От нее шел слабый запах вина и ореховой подливки… и еще какой-то другой, легкий и сладковатый.
Шавлего лежал молча и думал о том, что случилось. Ничего похожего не было у него в мыслях ни тогда, когда они уходили со свадьбы, ни после, на всем пути до дома Русудан, ни здесь, когда он рубил дрова и разжигал камин. Все произошло так просто, как бы само собой… А женщина была прекрасна! Вот она лежит рядом с ним, теплая, мягкая, свежая, щедрая плоть… А лицо, с еле заметными веснушками на переносице, такое детски-невинное, простодушное, тихое и спокойное!
Флора высвободила руку, погладила его по шее, потом закрыла ладонью его губы.
— Поцелуй!
Шавлего послушался.
— О чем думаешь?
— О всяких глупостях.
— Не надо, любимый, зачем думать о глупостях?
— Вот — думается.
— До утра уже недолго — зачем думать о глупостях?
— Не надо было мне идти на свадьбу.
— Почему? Чуть ли не вся деревня была там. Боже, сколько ты пил! Целый большой квеври, наверно, опорожнил.
— Я нарочно пил, хотел рассеять дурное настроение.
— Но ты совсем не пьян, милый, вовсе даже не заметно, что пил.
— Не называй меня милым.
