— Почему, любимый?
— Не нужно. Почему ты не удерживала меня от питья? Ненавижу опьянение.
— Я пыталась, но ты не слушал. Ни капли не оставлял в стакане. И даже выпил несколько раз не в очередь. Пил и смотрел на невесту. Глаз не сводил — так настойчиво на нее смотрел.
— Она же сидела против нас — на кого еще было смотреть?
— Нет, это был не случайный взгляд, ты не так смотрел… Я в этом кое-что понимаю. Ты стал на нее так смотреть, когда немного подвыпил. Я тебя не виню, любимый, я ведь сама женщина, и я тоже смотрела на нее с удовольствием. Вот настоящая женщина — сильная, здоровая, вся — изобилие. Если бы я была художником и хотела изобразить кахетинскую осень, то нарисовала бы эту женщину: красивую, спелую.
— Женщина… Жена… Мать… Кто понимает теперь тайную силу и скрытую красоту этого слова?
— Мне кажется, Како вполне доступны вся сила и все тайны этой женщины.
— Этот охотник, видимо, ловок и хитер. Да и везет ему. Думаю, он часто одной наглостью берет.
— Не всегда наглость приносит успех.
— Вернее, не всем. Но иным каким-то образом все сходит с рук. И никто о них худо не говорит, напротив, некоторых даже хвалят за дерзость. А ты попробуй хоть раз сделать то, что люди этого сорта делают на каждом шагу, и тебя повесят на ближайшем столбе.
— Но что ты имеешь против этого охотника, Шавлего? Мне он показался даже приятным человеком.
— Како совершил воровство.
— Какое воровство? Когда?
— Он украл чужую любовь.
— Ах вот в чем дело! Значит, правду говорят насчет этой женщины и дяди Нико?
— А ты не знала? Неужели ничего не заметила, когда мы спускались с лестницы?
— Ничего. Кроме того, что никак не могла раскрыть зонтик и ты мне помог. Ах, я совсем о нем забыла — как ты близко от огня его расставил!. Как бы не сгорел.
Флора соскочила с постели и пошла переставить зонтик. Она красиво несла свое безукоризненно изваянное тело. Каждое движение ее было изящно, легко и женственно-привлекательно.
— О чем ты говорил, что я должна была заметить? — спросила она, после того как, отодвинув от огня раскрытый зонтик, нырнула обратно под одеяло.
— Разве ты не видела, как под лучами фар появившегося в проулке автомобиля всадник в бурке, притаившийся за забором около калитки, сорвался с места и понесся вскачь под гору?
— Нет, не обратила внимания… Да и мало ли — пьяный дружка пустил вскачь коня…
— Это был не дружка. Где в наши дни найдешь верховых дружек! Даже в темноте я узнал бы дядю Нико.
Флора широко раскрыла глаза от изумления:
— Это был дядя Нико? Господи! Значит, он в самом деле любил, и еще как сильно! Вот пример для молодых! Но как же, как мог уступить такую женщину другому такой человек?
Шавлего презрительно скривил губы:
— Все дело в женском непостоянстве! Сам Шекспир не смог понять до конца душу женщины.
— Вот почему ты всю дорогу был те в духе, да и сейчас лицо у тебя темнее тучи.
— Я неисправимый азиат. Женская измена для меня равноценна измене родине. Считают, что тяжкое преступление клевета, но женская измена не многим легче.
— Что ты знаешь — может быть, дядя Нико сам ее оставил?
— Будь это так, человек, подобный дяде Нико, не стал бы жаться за забором и выставлять на всеобщее обозрение свои чувства… Нет, не надо было мне ходить на эту свадьбу, а уж если пошел, не следовало уходить оттуда до самого утра!
— Почему, любимый?
— Тогда я не встретил бы дядю Нико.
— Только потому?
— Со свадьбы я на чьей-нибудь машине отправился бы прямо на станцию встречать Русудан. А теперь мы зависим от милости какого-нибудь проезжего на дороге.
— У Русудан целая куча попутчиков. Зачем ее встречать?
— Не знаю, как ты, но я непременно должен ее встретить.
— И поклажи у нее немного. Встречать незачем.
— Не говори вздор, Флора.
— Любишь ее?
Шавлего кинул на нее взгляд искоса.
— Странный вопрос.
— Очень любишь?
— Я обязан ответить?
— Даже сейчас любишь — вот сейчас, когда ты со мной?
— Неужели ты никогда не любила?
— Не знаю, может быть, любила… Может, это и была любовь — то, что я испытала с мужем. — Голос молодой женщины, был печальным.
Шавлего повернул к ней голову.
Тихим, доверчивым, покорным взором смотрела на него Флора. И еще… она была красива, очень красива.
— Ты работала после окончания университета?
— Муж не пускал меня на работу.
— А вообще хотела бы работать?
— С удовольствием работала бы в Чалиспири.
— Почему именно в Чалиспири?
— Это мой секрет.
— Так я постараюсь, чтобы ты работала.
— Только пока не надо.
— Почему?
— Хочу насладиться обретенным сегодня счастьем.
— Ты же знаешь — я на тебе не женюсь.
— Знаю.
— Зачем же ты мне отдалась?
— Не знаю.
— Женское скудоумие! Вот оно, женское скудоумие! Рим погиб от разврата, разврат погубит и Европу. И он же положит конец нам, если вы будете подражать Европе и делать глупости. Ты должна выйти замуж, Флора. Иметь детей.
Флора пододвинулась к нему еще ближе, уткнулась носом ему в шею и промурлыкала:
— Разве доктор когда-нибудь сказал тебе, что ты не можешь иметь детей?
Вкрадчивой; как хмель киндзмараули, была ее ласка.
— Я тут ни при чем, Флора. Тебе нужна семья.
— Будет у меня и семья. Сыновья будут такие же большие, как — ты, ужасные и… и умные. У меня их будет много — десять. Воры, разбойники, силачи, умницы и… дерзкие, как ты. Ты в тот раз совершенно правильно все предсказал, только утаил, кем будет десятый. Скажи сейчас. В комнате светло — вот моя рука. Кем будет десятый?
— Оставь этот вздор, Флора, и дай мне заснуть. Утром я должен рано встать, чтобы успеть на станцию.
— Ах ты разбойник! Вор, бандит и разбойник вместе! Все помнишь о своей Русудан, даже сейчас помнишь ее! Неужели не можешь забыть ее хоть теперь, когда ты со мной?
— «Память о друзьях и близких нам вреда не принесет».
— Смеешься?
