населения, не должна иметь хоть одного настоящего специалиста по древнеегипетскому языку?
Разве не интересны хоть и несколько наивные, однако не столь уж необоснованные соображения простого врача о родстве между грузинским и шумерским языками? Многие исследователи высказывали подобное мнение, но среди наших ученых нет таких знатоков шумерского языка, которые могли бы вынести достаточно убедительное суждение по этому вопросу. И разве, поковырявшись в двух-трех местах на грузинской земле, мы сможем вырвать у прошлого погребенную невесть где, в темном лоне тысячелетий, тайну путей и судеб наших отдаленных предков? Нужно серьезнейшим образом взяться за археологические работы. Энтузиазм Шлимана — вот что нам требуется… Да куда там — ведь даже исторические истоки грузинских танцев еще не изучены подобающим образом с точки зрения этнографии…
И неужели инертность нашего поколения передастся, как ненужная эстафета, как роковое наследство, последующим поколениям? Исчезнут в грядущие времена гии и лии или станут еще многочисленней?
Все новые и новые академики… Доктора наук… Кандидаты… Но разве в двадцатом веке простая численность имеет какое-либо значение? Разве помогает решить хоть один запутанный вопрос? Орбелиани требовал «широкой дороги» лишь для таланта! Разве Грузия сохранилась бы еще на карте мира, если бы предки наши мастерили шпильки и пытались выдавать их за копья? Или ковали копья, которые разлетались бы вдребезги, как глиняные, ударяясь о щит?
Шавлего отложил письмо и лег на кровать.
Ветки с виноградными гроздьями, развешанные на стене, потемнели за эти дни еще больше. Листья, высохнув, покоробились, свернулись в трубки. Виноградины сморщились, гроздья стали сплошь коричневыми.
«Да, надолго забросил я свою диссертацию… Не слишком ли увлекся сельской идиллией?»
Большой соблазн заключало в себе письмо профессора Апакидзе.
Весна и осень среди пицундских сосен…
Морские купания…
Подстерегающий его взгляд Лии и ее вкрадчивые речи, предназначенные только для его ушей.
Привычная сутолока.
И в завершение — уцелевшие в вихре веков обломок бронзовой пряжки и бусинка из ожерелья какой-нибудь истлевшей в незапамятные времена придворной дамы, реликвии, с которых, трепеща от волнения, сдуваешь доисторическую пыль.
Скрыться, уйти отсюда, из этого тесного загона, где несколько пигмеев приносят в жертву своим мелким страстям счастье, благополучие и все будущее других людей.
Но чем больше думал Шавлего, тем яснее ему становилось, что он не в силах уйти. В особенности сейчас. Неожиданный, отчаянный шаг Русудан словно разом перерезал все нити, связывавшие его с остальным миром.
Та ночь, та единственная ночь, ночь Вакха и Афродиты, все перевернула в его жизни.
Не изведав сладости победы, он вкусил в полной мере горечь поражения.
Но храбрецы не сдаются, храбрецов можно только уничтожить.
Он еще не мог уяснить себе, в какой фазе находится: быть может, где-то посередине между этими двумя?
Ночью, с камнем на сердце, охваченный тягостными мыслями, он вспоминал медно-красную змею, виденную им когда-то в алазанских рощах… Перед внутренним взором его вставала пара горлинок, самозабвенно ворковавших, миловавшихся на ветвях сухого дуба. Птицы уцелели, а змею постигла судьба, какой она заслуживала… Но разве не было бы достойней мужчины устоять перед этим по-женски безрассудным потоком вулканической лавы, не дать сбить себя с ног — и даже, больше того, остаться на высоте, на своей обычной высоте.
Ошибается лишь тот, кто созидает. Но разве он совершил ошибку в деле созидания? Да и наказание несоразмерно велико по сравнению с преступлением…
Всю ночь напролет стонали пружины постели — металось, не находило покоя могучее тело.
Поднявший меч от меча и погибнет!
Эгоистическая природа любви, таящаяся в самых темных закоулках сердца, не позволяла сознанию примириться с невозместимой потерей; все существо Шавлего бушевало, как схваченный охотниками и запертый в клетку барс; с губ сами собой срывались злые слова:
Лишь безмолвное, неизменное и какое-то детски-наивное обожание Флоры несколько облегчало его душевную боль, льстя оскорбленному мужскому самолюбию.
Шавлего случайно столкнулся с нею в столовой Купрачи.
Молодая женщина пошатнулась, упала на колени, казалось, она готова целовать его ботинки…
Было что-то отталкивающее в этой собачьей преданности, в этом добровольном унижении, — Шавлего схватил ее за плечи, поставил на ноги и, не оглядываясь, быстрым шагом пошел прочь.
Флора!
Что, если Шавлего сегодня же, вот сейчас, пойдет за ней и приведет ее к себе домой? Разве это не будет достойной местью? Но это ведь будет и преступлением — по отношению к Флоре. И изменой самому себе. Разве ему, мужчине, сильному духом человеку, пристало поддаваться минутному чувству? Имеет ли он право отравить себе навсегда и без того скупо отмеренные ему годы жизни? Нет! У него есть более высокая миссия, нежели любовные интриги, и он должен эту миссию выполнить. Вот посадит Реваза в председательское кресло, а потом, может быть… Может быть… потом он сразу уедет отсюда. В Пицунду. Чтобы там, на долгогривом коне, подгоняемом шпорами светоносного Митры, привольно разгуливать по владениям отдаленных предков… Но почему так долго не видно в Чалиспири Реваза? Где это он запропал? Все уже подготовлено для его триумфального восстановления. Однако вот уже полтора месяца никто о нем ничего не знает. Куда он все-таки делся?.. И к Купраче давно не заглядывал. А его старуха мать?.. Сидит, бедная, в своей дощатой хижине одна и со дня на день ждет его возвращения…
Мать!
«Разве моя мать не намучилась, ожидая меня? А сколько времени уже ждет, когда я наконец обзаведусь домом, семьей… Никак не дождется. Теперь уж, наверно, совсем потеряла надежду. Нино ей, конечно, кое о чем рассказала…
А дедушка? О мой удалец дедушка! Чую, что и ему многое известно, только он виду не показывает. Мой гордый дедушка Годердзи! Лишь благодаря таким, как он, мы сохранились как народ, а не исчезли, оставив лишь упоминание о себе на древних папирусах и пергаментах.
Шакрия… Почему-то я верю, что он и другие, подобные ему, — это будущие Годердзи. Конечно, с преломлением в призме современности. Этот юнец… Впрочем, какой юнец — я в его возрасте уже воевал… Глупыш! — Шавлего горько улыбнулся. — Хочешь, говорит, похитим ее и приведем, целехонькую, к тебе домой?.. Вот дуралей! Может, он уже и сговорился с ребятами? Надо мне разыскать его немедля: как бы не натворил глупостей. А дяде Нико он таки подсыпал перцу! Такого номера они еще ни разу не выпускали. Видно, сознание своей независимости и силы укрепило в них веру… Будь на то моя воля, я собрал бы со всего мира таких, как Шакрия, и составил бы из них образцовое государство. А в жены им… В жены… дал бы таких, как Русудан… О Русудан! Бедный покойный мой отец… Я уже только смутно вспоминаю его. Он никогда не пел. А если, бывало, напевал в задумчивости, то как-то жалобно, с грустью:
