виноградные кисти.
Посреди сада была устроена красивая беседка из вьющихся растений. На зеленой стене пестрели своими розовыми и голубыми раструбами цветы вьюнка. В каждом углу беседки стояло по одному «креслу» из яблони или сливы. Замысловато изогнутые деревья были осыпаны плодами, свисавшими со спинок и с поручней.
В беседку садовник провел воду из родника. Тонкая струя с журчанием падала в маленький бассейн.
— Это он от жары пересох, а обычно воды бывает побольше. Уж сколько времени ни единой росинки с неба не падало! Вчера вечером собрались было тучи, я уж поглядывал на них с надеждой, думал, будет дождь, да нет, к утру ни одного облачка не осталось, все ушли за горы. Плохо, если пойдет сейчас на засуху. И виноградникам туго придется, и кукуруза зачахнет. Наши ведь второй прополки еще не закончили.
Куда только я не ездил — и в ахалцихском и в вариан- ском питомнике побывал, достал саженцы всевозможных фруктовых деревьев и посадил в этом саду. — Старик вошел в беседку. — Хороший сад был у покойного Титико, сад на славу. Ты еще молодой и, верно, не помнишь, а может, даже, и не слыхал, что большой дом, в котором нынче больница, врачебный пункт и аптека, раньше принадлежал ему. А сад, что за этим домом, — старик усмехнулся с горечью и сел в кресло, — да, впрочем, какой теперь это сад — отдали его на поток и разграбление, чего ребятишки не доломали, то скотина уничтожила. Сам знаешь, сынок, без настоящего хозяина что угодно прахом пойдет. Так вот, этот самый сад мной разбит и мной засажен. Перед домом стояли кипарисы — ах, какие кипарисы!..
— Помню, помню! Воробьиных гнезд на них было без счета. Как-то вечером взобрался я на один из этих кипарисов, хотел птенцов из гнезда утащить, да заметил меня Филимон. Помнишь Филимона, имеретина, заведующего аптекой?
— Как не помнить! — оживился старик. — Он и сейчас там.
— Разве ты его не видел?
— Нет, не видал… Так вот, застал меня Филимон на месте преступления и кинулся за мной. Насилу я убежал, перепугался насмерть. Годом раньше он стрелял в Ефремова Адама за то, что тот посмел влезть на тутовое дерево.
Старик весело посмеивался. Частая сеть морщин разбежалась от уголков рта по чисто выбритым, дочерна загорелым щекам.
— Пока сад был приписан к больнице, этот самый Филимон его оберегал… А потом его как-то сразу чуть ли не сровняли с землей. Эх, даже смотреть в ту сторону не хочется!.. А как глянешь ненароком — сразу в сердце кольнет. Да, так я о кипарисах. Как-то зимой осталась аптека без дров — не доставили вовремя. Так что ж ты думаешь? Срубили эти самые кипарисы и сожгли их в печке…
Старик расстегнул высокий ворот рубахи, вытер еще раз руки о передник и, сощурив веки с реденькими ресницами, блеснул из щелок зелеными зрачками.
— Надолго ты у нас в деревне задержался! А говорят, собираешься снова в город, станешь там большим человеком.
Шавлего насторожился:
— То есть как это — большим человеком?
Садовник отвел глаза, посмотрел на виноградные кисти, свисающие с зеленого свода беседки.
— Тебе видней… Нынче, кто уезжает, назад не возвращается. Такой у молодых завелся обычай: здесь, в деревне, оперяются и учатся крыльями махать, а летают уже в других местах.
— Я и в самом деле собираюсь уехать в Тбилиси, но что значит — выйти в большие люди? При чем тут это?
— Эх, милый, каждый, кто сумел выбраться из деревни, рвется в начальники — чем ты хуже других? Обыкновенное дело. Всякому хочется сесть повыше, поглядывать на мир, как орел с поднебесья. Где только найдутся кресла для стольких желающих?
Шавлего сорвал цветок шалфея, разделил его на пять частей и стал выщипывать тычинки.
— Желания и кресла редко совпадают, дядя Фома, а если их пути и пересекаются, то на очень короткое время. Что за корысть сесть калифом на час-другой?
Старик снял с ноги чувяк, вытряхнул набившуюся в него землю и обулся снова.
— Я в этих ваших ученых предметах ничего не смыслю. Крестьянин рассуждает по-крестьянски. Какие там калифы да султаны! Я просто говорю, что все желают стать вельможами, а крестьянствовать не хочет никто, Что с вами, молодыми, станется, когда мы, старики, перемрем? Кто тогда будет приказывать и кто выращивать урожаи, обрабатывать землю? Пожалуй, сцепитесь все, живьем съедите друг друга.
— Не сцепимся и друг друга не съедим, дядя Фома. А учиться должен каждый, чтобы применить свои знания на деле и облегчить трудовому человеку его бремя. Пусть вместо нас работают машины.
Под густыми усами старого садовника мелькнула улыбка.
— Вот, вот — и наш председатель тоже хотел пропахать виноградник машиной, да только как пустили трактор. между рядами, он и пошел крушить лозы… Из каждых трех кустов два свалил и вывернул с корнем.
— Это, очевидно, случилось из-за неумения или халатности тракториста.
— Возможно, что и так, — какое ему дело до колхозного добра? Мне самому приходилось видеть: мотыжат люди кукурузное поле без всяких машин и тяпают мотыгой кто куда, как попало — траву не выпалывают, а только заваливают сверху землей. А потом посмотришь: разрослась в кукурузе овсяница так, что и легавому псу сквозь нее не продраться. Трудодни потратили, а всходы сорняк заглушил. И еще дивятся — почему урожай невелик!
— Но теперь ведь виноградники закрепляют лично за каждым?
— Да, и это немножко помогло делу, а то я уж думал, все как есть прахом пойдет. А только эти, образованные, страх как не любят пот проливать, от физической работы отлынивают. Этой весной младший сын Датии Коротыша кончил бакурцихскую школу и сразу, видишь ли, захотел стать бригадиром. Председатель говорит ему: давай поработай год-другой наравне со всеми, посмотрим, на что ты годишься, а там, может, и произведем тебя в бригадиры. Но парень от мотыги да от садового ножа нос воротит. А вы, говорит, снимите кого-нибудь, кто поплоше, и назначьте меня на его место.
— Что за школа в Бакурцихе?
— Толком не знаю… Кажется, агротехников готовит. Вот видишь, каков молодец; только что со школьной скамьи, а уже кресло себе требует.
— Что ж, пусть требует. Вы и дайте ему. Если есть у него голова на плечах — сумеет усидеть, а нет — слетит.
— Разве дело в голове?
Садовник встал, вышел из беседки и вернулся через несколько минут с корзинкой, полной спелых абрикосов.
Он собрался было снять фартук, но Шавлего остановил его:
— Высыпь прямо на траву, дядя Фома, вкуснее будет.
— Может, хочешь на дерево подняться?
— Ну, чего там карабкаться с ветки на ветку?.. Я уж отвык. Высыпай, буду есть по-городскому.
— Мать этого абрикосового дерева стояла в саду у покойного Титико. Я взял оттуда веточку и привил на дичке у себя во дворе. Давно это было. Теперь дерево разрослось так, что я и до нижних ветвей еле дотягиваюсь.
— До чего вкусные абрикосы! И какие крупные! Присаживайся, поешь и ты.
— Эх, мне уж они надоели. Я их больше сушу. Фруктов гибель, а есть некому. Покойная моя старуха любила их и на зиму старалась побольше запасти. А я… разве что продам иной раз, сам же теперь до них не охотник.
— А дом у тебя тот же, что был, дядя Фома. Никак не можешь построиться? Вся деревня в новые дома переехала, только у тебя прежняя дощатая избушка.
— Для кого строить? Человек я одинокий, без роду без племени. Умру — никто на моей могиле плиты не поставит. А мне самому на что новый дом? И этот слишком велик. Зачем же ломать себе голову, тратить лишние труды? Я и с садом своим едва управляюсь. Давно уж мне пора на тот свет, да, видно, богу такие
