— Ступайте, а то мы вас, пожалуй, проводим!..
— Гм, приходит человек из Акуры и мне, чалиспирцу, запрещает прилечь во дворе перед моим же сельсоветом.
— И вообще это клубный двор, а не сельсовета. Ваши владения вон за тем колом начинаются.
Кто-то подошел сзади к председателю, тихонько взял его под руку и потянул прочь от панты, под которой сидели ребята.
— Брось, Наскида! С ними разговаривать — все равно что воду в ступе толочь.
Председатель с трудом узнал в сумерках заведующего животноводческой фермой.
— Пусти меня, Элизбар, сейчас я этих сопляков хворостиной исполосую!
Но тот насильно повел председателя со двора.
— Это все Нико виноват, он один! — кипел и петушился Наскида. — Он им потакает, вот они, окончательно и одурели. Подождите, придет осень, всех вас в армию упеку! Там вас обломают, там научат вас уму-разуму!
— Ты сначала своего сына в армию определи, а уж мы потом сами пойдем, без твоего приглашения.
Последние слова председатель пропустил мимо ушей и покорно последовал за нежданно-негаданно объявившимся избавителем.
— Я зайду к Нико в контору, хочу с ним по делу переговорить. А ты ступай себе домой, — сказал он, дойдя вместе с ним до угла.
Дядя Нико нисколько не удивился запоздалому гостю. Он только поднял голову, глянул поверх очков на вошедшего и снова уткнулся в газету.
Наскида, кряхтя, опустился на стул, поджал ноги и с облегчением вздохнул.
— Жмут?
— В гроб вогнали, проклятые!
— Что ж ты в этакую жару вырядился, как жених? Чем в новых сапогах в гроб сойти, не лучше ли босиком по белу свету ходить?
— Весь день вот так мучаюсь. Хожу, хожу с самого утра — и все зря: так и не достал машины.
— И опять ко мне за этим?
Председатель сельсовета снял кепку, положил ее на стол и осторожно разгладил на лбу реденькие, склеившиеся от пота волосы.
— Больше мне не к кому обращаться, Так что ты уж мне ее и одолжи.
Нико отбросил газету в сторону.
— Для глухих два раза не звонят… Ладно, повторю. Сказал я тебе утром — занята машина. Снопы под открытым небом ждут, пшеницу надо возить, людей в поле и с поля доставлять, а еще горючее для комбайнов и тракторов, а еще мешки в Телави… Хлеб сдаем!
— Сдачу-то ведь закончили, даже перевыполнили план… Что ж ты там еще возишь?
— Ты машину просить пришел или меня допрашивать? Никак не поймешь? Вспомни Насреддина. Не дам веревку. Почему? Просо на ней сушить буду.
Наскида насторожился, часто заморгал водянистыми глазами.
— Какая там еще веревка? — Он задумался, потер лоб рукой и, что-то наконец уловив, спросил растерянно: — Это ты мне в отместку?
— Нет, в науку.
— Поздно меня учить, Нико! Ты со мной не тягайся и не увиливай. Говори прямо — почему не даешь машины? Забыл, как я тебе отдал две тысячи метров полудюймовых труб, когда ты проводил воду из верховья Берхевы к себе во двор?
Нико сложил очки и сунул их в карман.
— А ты забыл, как я на своей же машине доставил к тебе на участок распиленный лес, камень и песок, заготовленные для строительства колхозного клуба?
— Кстати, раз уж о клубе заговорили… Зачем вы разрушили старое здание, если нового не собирались строить? Вот и вышло, что все мальчишки-бездельники, какие есть в деревне, околачиваются у меня во дворе, перед сельсоветом!
Председатель колхоза холодно отчеканил:
— Почему разрушили? Потому что для твоего дома в Чалиспири понадобилась черепица.
Наскида насупился:
— И балки, по-твоему, мне понадобились?
— Мне они тоже не были нужны.
— Но увез их твой шурин, не кто другой.
— Что это мой шурин у тебя в глотке застрял?
— А у тебя — мой дом.
— Наскида! — Дядя Нико перегнулся через стол, упершись в него увесистыми локтями, и прищурил глаза. — Помнишь притчу про червяка, что хотел со змеей сравняться и перервался пополам? Что ты меня попрекаешь? Чем запугиваешь? Разве не знаешь — кит того не проглотит, чего не сможет переварить. Всему свету известно, что у тебя есть в Акуре и дом и двор, и приусадебный участок. Для чего тебе еще дом в Чалиспири — на курорт сюда будешь ездить, что ли? Значит, тебе с сыном на двоих — два дома, а Датия Коротыш ютись со всей семьей в крохотной хибарке? Где же справедливость? Разве, кроме тех мальчишек и еще кое-каких бездельников, в колхозе нет людей, чтобы работать? Эй, Наскида! Недаром ведь сказано — пусть ослепнут те глаза, которые ничего не видят! В страдную пору, в разгаре уборки, ты забираешь людей из бригад и заставляешь их надрываться на постройке твоего дома. А что они получают взамен? Ничего! Списываешь с них часть сельхозналога и налога по самообложению? Так ведь это же все липа! Сам обложил — сам списал! То, что по закону полагается, они все равно уплатят, никто списать не имеет права. На все это я закрываю глаза. Довольно с тебя — или вспомнить еще что-нибудь? Ладно, вспомним. В прошлом году ты отобрал в залог у Иохимовой старухи телку, запер в своем хлеву, а потом сказал, что она с голоду издохла… На это я тоже посмотрел сквозь пальцы. Ну что, хватит? Хочешь, напомню, как ты купил «Москвича»? Эй, Наскида! Ягоды у боярышника сладкие, да шипы больно колются!
Наскиду бросило в пот, он сразу забыл о том, что ему жмут сапоги.
Дядя Нико встал и, заложив руки за спину, прошелся несколько раз по комнате. Потом, собрав лоб в складки, сдвинув брови, посмотрел на главу села.
— И еще вот что я тебе посоветую: скажи своему парню, чтобы отстал от моей Тамрико, а то разорву сопляка пополам вместе со всеми его стишками!
Председатель сельсовета передернулся, тоже насупил брови и вытер потный лоб подкладкой своей кепки.
— Ты свою Тамрико от Реваза оберегай, мой-то парень давно от нее отстал.
Дядя Нико вдруг выпрямился и, глядя Наскиде в лицо, так и застыл на месте.
— Что, что? Что ты сказал?
— Арчил сам видел, как этот ваш бригадир выбирался из твоего сада.
— Врешь, слюнявый!
Громовый голос дяди Нико заставил Наскиду вздрогнуть. Он взглянул на собеседника и испугался. Глаза председателя колхоза, превратившись в щелки, метали искры из-под косматых желтых бровей. Казалось, две головешки жарко тлеют в соломе.
— Правду говорю. Дочка твоя и Реваз встречаются по ночам под вашим каштаном.
Дядя Нико долго стоял, словно окаменев. Потом вдруг зашатался и грузно осел, повалился на стул.
Пришла очередь председателя сельсовета торжествовать. Он кинул исподтишка злорадный взгляд на противника и хотел подняться, но тут тесные сапоги напомнили о себе и пригвоздили его к месту.
Молчание длилось несколько минут. Потом дядя Нико проговорил погасшим, усталым голосом:
— Если это неправда, твой сын пойдет осенью в армию.
