— Есть, смотреть в оба! — гаркнул Глебов, вытягиваясь во фронт.
Немец лежал, подобрав под себя левую ногу и раскинув руки. Я наклонился над ним. Несмотря на седые виски, он вовсе не был стариком, как назвал его лейтенант. Это был мужчина лет сорока с холеным, интеллигентным лицом, так не гармонировавшим с его грубой, рабочей одеждой.
— Раздеть его! — приказал я.
Под костюмом рабочего мы обнаружили тонкое шерстяное белье. На кальсонах стояло клеймо «Рим. Карачиола-Экстра». Странный рабочий в дорогом заграничном белье. Пальцы этого «труженика лопаты» были белыми, пухлыми, с хорошо отполированными ногтями. Я снова вспомнил «Штабс-капитана Рыбникова». Там японский шпион также носил шелковое белье под грубым капитанским мундиром.
Парашют был обычный, немецкий. В карманах убитого, кроме перечисленных выше предметов, не нашли ничего — ни денег, ни еды. Это было странно. Ясно, что в городе у него были сообщники, у которых он рассчитывал найти приют.
— Тут еще нашли на фрице шоколаду три плитки, флягу с коньяком да банку консервов, — как бы угадывая мои мысли, сказал лейтенант. — Шоколад ребята второпях съели, банку закинули в кусты…
— А коньяк? — сдерживая улыбку, спросил я.
— А коньяк пролили… опрокинулась фляжка, — сказал Рябцев.
Итак, шпион все же захватил с собой провизию. Но этот ограниченный, однодневный паек отнюдь не опровергал моих догадок.
— Зарыть убитого в канаве. Остальным оставить лесок и вернуться к своим местам. За воздухом и этим местом вести секретное наблюдение, вечером приеду снова, — сказал я лейтенанту и, поблагодарив бойцов за примерную службу, забрал парашют убитого и поехал обратно в город.
После обеда, запершись в своей комнате и положив на стол фонарик парашютиста, я занялся письмом и книжкой, найденными на убитом. Я просмотрел письмо на свет, пытаясь найти какую-нибудь светопись или буквы, наколотые иглой, но ничего подозрительного не оказалось. Бумага была основательно заполнена жалобами какого-то Иоганна на своего зятя Швабе, обижавшего всю родню Иоганна. Я осмотрел письмо и, отложив его, принялся за записную книжку парашютиста. Она была в потрепанном кожаном переплете. В ней было заполнено всего две странички, но это оказалась запись расходов, по-видимому, весьма мелочного человека, привыкшего с педантичной пунктуальностью заносить сюда каждый истраченный на кружку пива или на почтовую марку пфенниг.
Я дважды перечел эти записи и задумался. «Может быть, каждая цифра здесь что-нибудь означает. Но как разобраться в этом?» Голова была тяжелая, мысли путались, и мне захотелось спать. Я кликнул вестового.
— Принеси-ка, пожалуйста, с кухни горячего крепкого чая, да поживее, — сказал я, думая этим средством прогнать охватившую меня дремоту. «Вот сейчас выпью стаканчик-другой настоящего байхового чая и снова возьмусь за эти проклятые записки», — подумал я и прилег на диван.
Сколько времени я спал — не знаю, может быть, полчаса, может, и больше. И так же внезапно поднялся с дивана, как внезапно и заснул на нем. «Работничек!» — издеваясь над самим собой, подумал я, протянув руку к стакану, и вдруг остановился. Стакан с чаем был прикрыт тем самым письмом Иоганна, которое было найдено на парашютисте. Но теперь между уже прочитанными, знакомыми мне строками, написанными широким, размашистым почерком, местами проступали зеленоватые буквы. Я взял листок в руки и прочел: «…вам совершенно необходимо следить за передвижением русских войск. На той же волне, в те же самые часы, что и раньше, после подачи позывных, регулярно передавайте все, что обнаружите, особенно дислокацию, передвижение и нумерацию советских частей…» Здесь текст прерывался.
— Харченко! — так неистово закричал я, что мой вестовой, по-видимому тоже прикорнувший в соседней комнате, вскочил с затрещавшего под ним дивана и пулей влетел ко мне. — Это ты покрыл стакан письмом?
— А як же ж, звичайно я… чтобы, пока вы спите, мухи в чай не налетели.
— Мухи! В чай! — закричал я, вскакивая с места.
Испуганный Харченко попятился к дверям.
— Так это, значит, ты, Трофим Корнеич? Ну молодец, ну спасибо! Знатную услугу ты мне оказал. А теперь беги, красавец, на кухню и неси сюда побольше крутого кипятку да утюг, утюг электрический раздобудь. Ну, живо, маг и чародей Харченко! — весело кричал я, выталкивая из комнаты ошалевшего, ничего не понимающего вестового.
— Есть, утюг и кипятку покруче! — крикнул он и выскочил из комнаты.
Его величество случай вмешался в игру — и на этот раз на нашей стороне. Симпатические чернила… Как я, дурень и ротозей, не сообразил сразу, что у шпиона, заброшенного в тыл, не могло ни с того ни с сего быть в кармане невинное, обывательское письмо! Вестовой со своей трогательной заботой о моем стакане чаю совершенно неожиданно помог мне. Горячий пар проявил симпатические чернила, и зеленоватые строки инструкции выступили на бумаге. Пока это лишь маленький отрывок, но сейчас мы прочтем весь текст — и, несомненно, узнаем важные вещи.
Харченко внес полуведерный, пышущий жаром, облупленный чайник. Я поставил его прямо посреди нарядного перламутрового столика и стал водить над паром письмом. Поглощенный своим делом, я в эту минуту забыл обо всем. Устремив напряженный взор на листок, я ждал появления зеленоватых строк. Прошла минута, вторая — бумага чуть вздулась, слегка покоробилась от пара, и на ней, словно наплывом, стали сначала бледно, потом все яснее и резче появляться ожидаемые мной строчки. Новый участок листка покрылся буквами.
— Вы просили электрический утюг. Вот он, прошу вас, — раздался сзади меня голос.
Я вздрогнул от неожиданности. В дверях стояла переводчица, спокойно глядя на меня.
— Ваш вестовой сказал мне, что вам срочно требуется, — протягивая утюг, добавила она.
Бумага уже вся покрылась ровными зелеными линиями строк. Прятать ее теперь было бы совсем глупо, переводчица, конечно, видела, как я проявлял над кипятком бумагу.
— Спасибо… Только в другой раз, когда входите ко мне, прошу стучать! — сердито буркнул я, беря из ее рук утюг.
— Извините, но я стучала дважды, вы, наверное, не слышали. Ваш вестовой направил меня сюда, — сказала она и очень спокойно продолжала: — Это, несомненно, написано разведенным порошком антипирина.
— Чем?
— Антипирином, средством от головной боли. Для него как раз характерен этот зеленый цвет под действием влажного тепла.
— А вы… откуда вы знаете такие премудрости? — разглядывая Эльфриду Яновну, спросил я.
— Я училась в Мюнхенской художественной академии. Мой покойный муж тоже был художником, и незаурядным.
— Ну и что же?
— А то, что у нас еще на подготовительном курсе изучали рецепты всех красок, в том числе и тех, которые обнаруживаются под влиянием различных реактивов. Если хотите, я в три-четыре урока преподам вам всю эту премудрость.
— Вот как! — протянул я и убрал в сторону листок.
Молодая женщина улыбнулась и спросила:
— А вы, вероятно, решили, что я изучила это в каком-нибудь ином месте? Не-ет, господин подполковник, я обыкновенная женщина, далекая от всего, что не касается непосредственно меня. Но если вам не очень неприятны мои советы, то я должна вам сказать кое-что. Можно?
— Говорите, — сказал я, глядя в ее большие зеленоватые глаза.
— Обратите особое, внимание на фонарь, который вы, вероятно, приобрели здесь. Мне знакомы фонарики этой конструкции, и я, и господин Насс, если это будет необходимо, расскажем вам о них…
Она выжидающе смотрела на меня. Я промолчал.
— Мне можно идти? — не дождавшись ответа, спросила она.
— Пожалуйста, — сухо ответил я.
