вниз.
— Готов! — перегнувшись через подоконник, сказал старшина и крикнул солдатам, подбежавшим к неподвижно лежавшему телу: — Не трогать! Пусть лежит как есть до нашего прихода.
Еще двое мужчин были извлечены из ванной комнаты.
— Сколько всего народу? — спросил я старшину, отводившего захваченных в одну общую комнату.
— Трое мужчин, одиннадцать женщин да хозяйка, — ответил он.
Мы снова прошлись по комнатам, тщательно заглядывая в шкафы, под кровати, в чуланы.
— А вот еще помещение, — отбрасывая тяжелую штору и выходя на небольшой балкон, сказал Глебов.
Там, прижавшись вплотную друг к другу, стояли три женщины в наспех накинутых платьях и халатах. Бойцы обыскали их и повели в гостиную. Вдруг я заметил, что женщина, шедшая последней, несколько хромала.
— Стоп! — крикнул я. — Барон Манштейн останется с нами, остальных — в общую комнату!
Женщина обернулась, и я увидел густые черные брови, ярко выделявшиеся на бледном, несколько дегенеративном лице.
— Маскарад не удался, барон. Переоденьтесь лучше в ваше платье, — сказал я хмуро смотревшему на меня Манштейну.
Когда мы сошли вниз, было уже совсем светло. Сбежавшиеся из квартир жители, о чем-то вполголоса судача, толпились во дворе.
Возле лежавшего на асфальте тела стояли солдаты. Я остановился как вкопанный. Это была «переводчица Надя».
— Как веревочку ни вей, а конец все равно будет, — сказал один из солдат, переворачивая на спину мертвую фашистку.
На следующий день посты оцепили кругом полуразрушенный дом Манштейна. Глебов и саперы обвалили наиболее угрожавшие падением стены, построили мостики и поставили нечто вроде лесов, какие покрывают строящиеся дома. Около трех часов дня я и Циммерман поднялись на второй этаж. С пробитых и развороченных потолков сыпалась известка. Для того чтобы перейти в другую комнату, приходилось перебираться по перекинутым мосткам.
— Здесь, — сказал наконец Циммерман, останавливаясь около стены, на которой во множестве висели кабаньи головы, чучела фазанов, глухарей, перепелок, тетеревов и ветвистые оленьи рога.
— Охотничий кабинет барона, — пояснил Циммерман и снял со стены картину, изображавшую попойку егерей.
Я увидел два круга и посреди них маленький рычажок. Мы потянули, он не выдвигался, тогда я подозвал саперов.
— Только осторожно, ребята, не повредите сейфа да не опрокиньте на нас потолок, — сказал я, недоверчиво глядя на свисавшие над нами доски.
Саперы покопались в броне, повертели несколько раз коловоротом, чем-то смазали оба круга и затем легко, словно ножом по маслу, прорезали автогенным пламенем металл. Вынув вырезанные куски стали, они вытащили из образовавшейся ниши чемодан, запечатанный пломбами и сургучом. Две зеленые и две красные печати на шнурках висели по его углам. Он был аккуратно обвязан шпагатом, на конце которого болталась большая серебряная пломба с орлом, державшим в лапах золотую свастику, вокруг шла золотая надпись: «Герман Геринг».
Архив рейхсмаршала был в наших руках.
Прошло два дня. «Дело об украденной картине» было закончено. Теперь уже можно было спокойно дочитать до конца «Штабс-капитана Рыбникова», которого не удавалось мне прочесть в эти дни. Я удобно разлегся на софе и только взял книгу в руки, как в дверь постучали.
— Войдите!
В комнату вошла переводчица. Я поднялся.
— Не беспокойтесь, пожалуйста, — мягко сказала она. — Я пришла попрощаться с вами.
— Как попрощаться?.. Разве вы уезжаете? — спросил я.
— Да, сегодня. Ровно через двадцать минут. Я получила пропуск и вызов с родины, из Риги. Я опять стану латышкой, советской латышкой. В ее голосе звучала гордость.
Я молчал, не зная, что сказать, не зная, что сделать, обескураженный ее внезапным отъездом.
— Мне вернули картину моего мужа, и я хочу передать вам ее на память. Ведь она так неожиданно и так… — Она остановилась, подыскивая слово: — Сильно сблизила нас. — Она отвела взор и тихо продолжала: — Если когда-нибудь вам придется быть у нас в Риге, навестите меня. Я буду очень рада этому. Я и моя старушка мама живем на улице Лембет, двенадцать. Хорошо?
— Мне очень, очень грустно, что вы уезжаете отсюда, Эльфрида Яновна.
— И мне тоже, — тихо произнесла она.
— Но и я на этих днях еду дальше. Спасибо за картину, но я не возьму ее.
Переводчица отступила на шаг, глаза ее потемнели.
— Сейчас не возьму, но обязательно заеду за ней на улицу Лембет, двенадцать, как только кончится война. И в залог моего посещения возьмите вот эту книгу. Видите, она раскрыта на шестьдесят второй странице уже целых две недели… Возьмите ее, и, когда я приеду в Ригу, я у вас дочитаю ее…
— Мы вместе дочитаем ее, Сергей Петрович, — сказала Эльфрида Яновна и посмотрела мне в глаза открытым, ясным и таким теплым взглядом, что я наклонился и молча поцеловал ее руку.
— До свидания в Риге!
— До свидания в Риге! — словно эхо, повторил я.
Она быстро спустилась с лестницы, перешла двор и вышла на улицу. Я подошел к окну, провожая ее взглядом, и, чем дальше она уходила от меня, тем сильнее стучало мое сердце и тем уверенней я знал, что после войны буду в Риге, на улице Лембет, 12.
КНИГИ
Я зашел к знакомому московскому писателю за интересовавшей меня книгой. Писатель был книголюб, в его библиотеке находилось немало редких изданий, и он всегда охотно делился ими.
Все переплеты были празднично ярки и ослепляли глаза. Только в углу нарядной полки, отдельно от других, стояло несколько книг в потрепанных переплетах.
— Собираетесь переплести? — указывая взглядом на потертую стопку книг, спросил я.
— Нет. Эти книги до конца моих дней останутся такими, — ответил хозяин.
Я недоуменно взглянул на него. Он встал, взял одну из книг — это был томик Байрона — и, раскрыв ее, молча указал на круглую сиреневую печать, стоявшую на первой странице книги. «Городская библиотека гор. Вязьмы», — прочел я.
Писатель раскрыл вторую — Шота Руставели издательства «Academia». Третья была — Блок, четвертая — Тютчев, пятая — однотомник Шиллера, шестая — «Осетинская лира» Коста Хетагурова, затем «Капитанская дочка» Пушкина и, наконец, «Война и мир» Толстого. И на всех стояла та же сиреневая печать.
Я перевел взгляд с книг на хозяина. Писатель бережно закрыл Шиллера, сложил в стопку книги и осторожно поставил их на прежнее место.
Он был немолодой, серьезный и очень скромный человек.
Я знал, что он на войне ранен и получил несколько боевых орденов и медалей, но только в День Победы, 9 мая, я видел его с орденами на груди.
