уже не может воздействовать на них и материя приводит в беспорядок этот ослабевший мир; именно благодаря этим расстояниям реальность личностей сохраняется в реальности универсального сообщества. В этой метафизике сходятся и политика и мораль.
Итак, мы видим всю убогость идеализма. Его самомнение столь же безосновательно, что и смирение эмпиризма. Что может быть чудеснее того приключения, которым оказывается эта неисчерпаемая реальность духа, живущая в сердцах людей и парящая над их головами, которой мы достигаем только посредством символов, слов, прикосновений, в минуты смирения и внезапных потрясений? Люди не верят в него, их сердца и головы не обладают достаточной широтой, чтобы верить в возможность присутствия на расстоянии, к которому нельзя прикоснуться. Вот человеческая истина, а не доказательства, полученные только что или продиктованные Кантом. Эмпиризм требует, чтобы познание осуществлялось посредством чувственного контакта. Идеализм, осознающий иллюзорность этого контакта, который не устраняет расстояния, идет до конца в своих требованиях и удовлетворяется лишь тогда, когда заставляет человека воспринимать мир изнутри: вот такое вот приключение, которое полностью в нашей власти! Все исчезает. Моя жизнь, мое действие, моя мысль, моя спонтанность никогда не создают присутствия. Но и я не могу наличествовать самому себе, если не отдаю себя миру, вот в чем вся драма. Мы обладаем только тем, что отдаем: теперь же, когда мы уже не только затрагиваем движение сердец, но и постигаем движение духа, ведущего спор с бытием, необходимо добавить: мы обладаем лишь тем, чему отдаем себя, мы достигаем обладания, лишь отдавая себя. Вспомним о свидетельстве Ривьера, суровом, как медицинское заключение: при попытке постичь поток своей внутренней жизни, взятой обособленно, не доверяя самому себе, он испытывает горькое, галлюцинирующее ощущение небытия. Патология мыслительной деятельности могла бы многое сказать по поводу этих нормальных форм борьбы: чувство небытия, которое сопровождает всякую замкнувшуюся в себе жизнь, является не чем иным, как осознанием собственной изолированности, собственной духовной несостоятельности.
У духовности, разумеется, есть свои уровни. Их можно было определить, исходя из интенсивности и качества восприятия реальных присутствий. Восприятие, присущее разуму, является наивысшей формой таких восприятий и требует самой чистой любви. Однако здесь мы будем говорить не о восприятии, а о том длительном обучении, через которое должно пройти большинство людей и которое будет успешным лишь при условии, если они подчинятся дисциплине разума и дисциплине милосердия, чтобы, исходя из здравого смысла, без которого нам не обойтись, дойти до первичных проявлений духа.
На самый низкий уровень, хотя уже здесь мы оказываемся в весьма высокой сфере человеческих отношений, надо поставить чувство тайны, которое я назову чувством глубины или чувством основ вещей. Это нечто вроде смутного инстинкта духовности, свидетельствующего о ее наличии, но разум еще не определил ее очертания. Здесь следует опасаться фальсификаций. Речь идет совсем не о той неопределенной романтической любви к таинственному началу, которая ведет ко всякого рода оккультным наукам, философии и поэзии. Такая любовь — это порочный, примитивный инстинкт самодовольства, слагающийся из стремления отделиться от общего, радикальной умственной несостоятельности и ужаса перед замкнутым пространством. Это нечто вроде ожидания чуда, свойственного ребенку. Ни грана духовности нет и в удивлении, вызванном сложными механизмами: они представляют собой скорее упрощение, если сравнивать их со сложностями жизни или идей. Чувство таинства — это отнюдь не любовь к тайне, не жажда откровения, не стремление достичь внутреннего отношения с вещами. Тайна столь же обычна и универсальна, как и поэзия: каждый луч света, каждый жест имеет свою тайну. Тайна — это простота, та простота, что свойственна ребенку в коротеньких штанишках — самый впечатляющий вид величия. Это не заскорузлое невежество, не страх перед дальней дорогой, это — глубина универсума.
Обладать чувством тайны — значит понимать, что любая приостановка как в познании, так и в деятельности идет от материи (лучше сказать, и есть материя, которая, с одной стороны, определяется застойностью, а с другой — разделением, причем оба эти момента взаимосвязаны). Если я достигаю ясной цели, это не значит, что я объясняю вещи в их бытии, в их духовности. Это значит, что я овладеваю вещами как материальными реальностями или обретаю силы для нового скачка вперед. Однако вместе с тем следует сохранить идею ясности: она оказывается полезной в борьбе против всякого рода заблуждений и ложного мистицизма, а кроме того, для теоретиков и практиков. Не будем забывать о том, что она в большинстве случаев является поверхностной идеей. Но от нее и не требуется, чтобы она была глубинной, — она может существовать на самых различных уровнях: ее ясность всегда оказывается упрощением, она всего лишь веха в движении познания, Ограничить мысль не значит исчерпать ее: многие защитники духовности попадают в эту ловушку. Объяснение сложного через простое почти всегда является объяснением, опирающимся на воображение, объяснением механическим, исходящим из отдельных искусственно созданных деталей. Духовное объяснение является, напротив, объяснением простого через сложное, объяснением простого внутри сложного, то есть объяснением, опирающимся на самое что ни на есть неясное, таинственное, труднодоступное. Однако объяснение, удовлетворяя наш дух, вновь приводит его в состояние неудовлетворенности. Дистанцированность, являющаяся законом духовного мира, даже в процессе познания превращается в нравственный мир, в котором правилом становится действование и совершенствование субъекта, необходимое для того, чтобы как можно ближе подойти к объекту, зовущему его все вперед. Дистанцированность является осуждением духовного застоя. Именно об этом следует напомнить позитивизму.
Значение тайны заключается не в ее непроницаемости, как нередко полагают, выступая за или против нее, а в том, что она является смутным указанием на существование реальности более богатой по содержанию, чем самые что ни на есть очевидные истины. Ее достоинство — это присущая ей позитивность, присутствие, о котором она возвещает. Она не обладает достаточной определенностью, и в этом ее опасность. Предпочтем поэтому более точно говорить о бытии.
Мы чувствуем, что что-то происходит — это действует тайна. По ту сторону человеческого общества происходят события, которые насквозь пронизывают наши первоначальные впечатления перед лицом бытия. Иногда в течение длительного времени они проскальзывают, не привлекая нашего внимания, монотонной вереницей, как в смутном сновидении. Но случается, что самые незначительные дни заполняются светом и без видимой причины оказываются для нас днями радости. Несколько таких дней становятся главными в нашей судьбе; но об их исключительном значении мы узнаем уже после того, как они ушли. Есть и такие, которые бросаются в обход, а затем кружат вокруг нас, как назойливые мухи, встают перед нами, как непреодолимые препятствия, словно холодные ангелы спускаются на землю вместе с громом и молнией и исчезают, оставляя после себя безмолвные руины.
Кто из людей ощущает это смятение универсума? Их интересует только собственное кружение в мире себе подобных. Они видят в универсуме только призраков, которых сами вызывают к жизни и которые, как представляется, связаны с их собственной природой лишь потому, что являются ее порождением. Но эти призраки существуют и это самое главное, это и есть подлинное событие, нечто необычное, встающее на их пути. Для этих людей буквально не происходит ничего. Их считают спокойными, потому что ничто не волнует их, бесстрастными, потому что их чувствительность притуплена, равнодушными, потому что они не способны посвятить себя чему бы то ни было. Чего здесь больше: отсутствия любознательности или непреклонности, безразличия или предрассудков? Есть и другие, которые цепляются ко всему, но ничто глубоко не трогает их; это как раз те самые люди, которые впадают в замешательство, как только подлинное событие вторгается в их жизнь, и, подобно свихнувшимся старым девам, бегут по дороге, громко крича о своем замешательстве. Существуют и такие, которые с выгодой для себя трактуют события: они придают слишком большое значение некоторым незначительным достижениям, чтобы не расходовать свои силы ни на что другое, или же, разочаровавшись в чем-то, они считают себя отвергнутыми всеми и избегают деятельности, видя в ней источник опасности. Существуют и еще более трусливые: преувеличивая значение происходящего, они теряются, стараются избежать его, подобно тому как быстро и надежно мы уворачиваемся от камня, летящего в нашу сторону; каждое событие буквально подавляет их, предрасполагает к угрызениям совести или заставляет прямо испытывать их. Наконец, сюда следует причислить и неумелых. В том, что касается событий, мы все одинаковы: одному из них, самому неприметному, мы, по причине впечатлительности, приписываем особое значение и опасность, в другом же, которое могло указать нам путь к будущему, мы не видим всей его масштабности: мы слишком поздно сжимаем пальцы, чтобы схватить его. Мы со своими большими и неловкими телами проходим мимо этих чувствительных существ.
