шага, чтобы приблизиться к ней. Напротив, для определенных форм либерализма не существует ни центра, ни призыва, а есть только относительные точки зрения, претерпевающие бесконечную эволюцию. Для них духовная жизнь состоит, в частности, в том, чтобы ничему не отдаваться, никогда не делать выводов, ибо всякий вывод является приостановкой ума. Для них все учения обладают ценностью, лишь бы они были «искренними», и чем больше мы будем сталкивать их Друг с другом, смешивать друг с другом, тем больше будем нейтрализовать их тяготение к догматизму. Таким образом, эклектика, отсутствие строго продуманной позиции становится законом сотрудничества.
Не следует недооценивать того, что либерализм предъявил справедливые претензии к коллективному догматизму и тем самым выразил скрытое уважение к истине, которая находится за пределами как обществ, так и индивидов. Но нельзя освободить людей, вырывая из связей, которые крепко держат их; это можно сделать, заставив их задуматься о собственном предназначении. Их можно привести к свободе, открывая перед ними ту сферу, где они при небольшом усилии с их стороны смогут рассмотреть пути, ведущие к подлинной автономии. Либерализм мог бы претендовать здесь на роль критика, но он уже отказался от нее в силу собственной ограниченности. Как только он возомнил себя самодостаточной концепцией, он придумал невоплощенные «духи», бессодержательные умы, способные понимать все и вся и быть всем, никогда ничему не отдаваясь: это наиболее утонченный продукт буржуазной культуры.
Поскольку мы являемся противниками либеральных идей, мы требуем, чтобы человек целиком включался в действие, и только таким образом можем говорить об объединении сил.
Дело в том, что жизненные ситуации являются более сложными, чем ситуации теоретические.
Исторические суждения и практические проблемы, с которыми мы сталкиваемся, когда хотим соединить теорию и принципы действия, становятся все более и более запутанными по мере того, как наша жизнь отдаляется от той замкнутой экономики, какой она была еще совсем недавно. Все более запутанными становятся пути, ведущие от теоретических принципов к практическим действиям. Неосознанные классовые предрассудки, предрассудки, вытекающие из частных интересов, партийные предрассудки, привычки, иллюзии еще более затемняют пути, по которым следует идти. Дело доходит до того, что мы обычно сталкиваемся с двумя следующими ситуациями: два человека, имеющие общую точку зрения относительно принципов, вовсе не согласны в вопросе о формах их применения; два человека, одинаково предсказывающие те или иные последствия, согласны относительно принципов лишь до определенных пределов, но не более.
Если бы история в своем осуществлении была бы сродни метафизической системе, то, безусловно, следовало бы просто свести вместе людей, которые полностью принимали бы одну и ту же концепцию мира, и сделать так, чтобы их логика имела бы возможность беспрепятственно осуществляться. Но история прокладывает себе дорогу непредвиденным образом. И если мы хотим в ней участвовать (и мы будем тем более внимательны к ней, если верим в ее божественность), то не станем подчинять ее абстрактной логике; стремясь к возрождению, мы будем опираться только на силу своей веры и исходить из реальных исторических условий.
Между тем сегодня история тяжело больна и нам предстоит врачевать ее. Мы полагаем, что с достаточной ясностью определили характер ее заболевания. В том что касается срочных мер и необходимых рецептов, то на деле люди, принадлежащие к всеобъемлющим, но в конечном счете различным, хотя и близким по глубинным аспектам метафизическим учениям, приходят к согласию относительно их выбора. Стоит ли ради расхождения школ позволить больному умереть?
Логики по поводу некоторых из этих учений могут сказать: либо они достигают согласия, имея в виду слова, но не вещи, либо они противоречат самим себе. Я отвечаю им: мы заставляем их иметь дело с реальными вещами и требуем от них доказательств; если они заняты только согласованием слов, то быстро окажутся в противоречии сами с собой; а если они непоследовательны, то зачем же требовать от нас, чтобы мы употребили их во благо, если по вашему же мнению их логика побуждает их ко злу!
— Но послушайте, — будут настаивать они, — все вещи взаимосвязаны, как можете вы прийти к согласию по поводу одной-единственной детали или промежуточных принципов, если вы расходитесь в том, что касается конечных принципов. — Ну да! Еще раз стоит сказать, что, если бы дедуктивная логика управляла людьми, вы были бы сто раз правы. Но наше сознание расплывчато, наши проблемы трудны, наши привычки устойчивы. А слова, в которые облекаются намерения или которые говорят о существующих реалиях, — это сплошные нагромождения и завалы. Как только мы затрагиваем земные проблемы и конкретные способы действия, истина сразу дробится и распыляется. Самые надежные принципы в одном случае являются безупречными, но совершенно недейственными из-за предрассудков и заблуждений, в другом случае они неадекватны, но обладают скрытой возможностью быть плодоносными среди сорняков. Один правильно видит причины, но ложно трактует действие, поскольку не учитывает исторические обстоятельства. Другой держит в своих руках бесценные осколки истины, но не имеет ни малейшего представления о деле в целом. Таково наше положение. Что бы вы ни говорили, вы не сможете сделать его ни более логичным, ни более ясным.
Мы только что вели речь о спасении тяжело больной истории. Это и в самом деле первая причина настоятельно необходимого объединения сил, к которому мы призываем. Когда реальность человека, как мы его до сих пор определяли, до такой степени поставлена под угрозу, когда необходимость возрождения уже столь четко обозначилась, было бы преступлением закрывать эту единственную дверь, ведущую к спасению, отвергать взаимопомощь, требуемую при объединении сил. Но много ли тех, кто спешит войти в эту узкую дверь?
Наша мысль идет дальше этого жизненно необходимого объединения, осуществляемого по сигналу тревоги. Выше мы отмечали, что сплочение рядов представляется нам законным лишь постольку, поскольку оно имеет своей целью истину, а не эклектику. Между тем истина подвергается двоякой опасности: с одной стороны, ей грозит распыление, с другой — разрыв, о чем мы только что говорили.
Кто будет работать над воссозданием целостной истины, если каждый думает только о той части, которой сам владеет? Но даже если одна из сторон полагает, что обладает ключом, подходящим к любой частной истине (а христианин не может думать иначе), то каким образом он сумеет открыть тайну, если не попытается испробовать свой ключ для каждой двери и провести учет своего благосостояния, посетив каждую из этих замкнутых ячеек? Если верно, что сквозь призму истины преломляется свет добра и зла, что она одинаково светит и правым и левым, что самые различные круги рядятся в ее одежду, то только любовь к этой расчлененной истине, а отнюдь не изнеженный либерализм, нуждается в людях, которые занялись бы собиранием ее кусков, разбросанных в нашем растерзанном мире. Всем формам «тоталитаризма» надлежит показать, что эти кусочки имеют силу только в целостности, в совокупности (правда, собиратели в свое время сами могут стать тоталитаристами); но наряду с творческой работой здесь необходимо решать и более скромную задачу по распашке целины, отбору, очищению, поиску равновесия, сбору откликов, что требует совместных усилий всех держателей частичных истин.
К этим причинам, ведущим их к объединению, следует добавить еще одну, последнюю, которая нам представляется основополагающей. Всеобъемлющая сопричастность, говорили мы, не может пренебрегать ни малейшим оттенком истины и в то же время должна включать в себя позитивные богатства каждой личности и бороться за их спасение. Но очень трудно соблюсти эту двойную верность. Люди не только замыкаются в себе и разделяются по политическим (земным) партиям, но и свои собственные духовные привязанности превращают в духовные партии, которые в свою очередь вводят партийные законы туда, где им нечего делать. Пользуясь словами Пеги, можно сказать, что они переносят любой «мистический» спор в «политическую» плоскость. Они доходят до того, что Маритен справедливо назвал «социологической проекцией» веры. Они превращают ее в одну из своих собственных умственных привычек, а нередко и в предмет своей гордости или каприза, говорят о ней на герметически закрытом, непроницаемом и непроницательном языке. Они, выражаясь словами Бергсона, превращаются в закрытое общество и выдвигают всякого рода требования вместо того, чтобы излучать свет. Окопавшись в этом обществе, они отказываются признавать истину, которая рождается где-то вовне, и даже ее название не упоминают и поэтому тем более рьяно нападают на нее. Они судят о перспективах мира только сквозь призму своего замкнутого мира, в котором находят себе убежище, дабы, прикрываясь требованием чистоты, уберечь себя от свершения любого великодушного поступка. Игнорируя психологию тех, кто пребывает вовне, они рисуют жалкие карикатурные картины бедности и тем прочнее закрывают себе путь к душам и сердцам людей. Мало-помалу они сами каменеют в своей скорлупе: их язык предназначен исключительно для внутреннего
