— Что написано в их брачном контракте? — живо спросила Эзме. — Не сомневаюсь, они его составили.
Ему следовало бы понять, что ее больше волнуют не сексуальные отношения, а юридические! Как интересно наблюдать за ней, когда она обсуждает законы! Ее светло-карие глаза сразу оживляются, горят умом. Он с легкостью представил себе ее мозг в виде хорошо смазанного механизма, где вращаются все колесики и рычажки. Но вот что касается брачного соглашения или контракта его старшего братца…
— Понятия не имею. Правда, я этим не интересовался.
Эзме сурово сдвинула брови:
— И напрасно! Если брат умрет раньше вас, не оставив детей…
— Я не получу ни пени, а титул, скорее всего, перейдет к моему кузену Фредди. Не забывайте, меня лишили наследства. — Его голубые глаза потускнели. — Да, кстати… Мой братец предпочитает женщин покладистых и невежественных, поэтому его жена, скорее всего, самая необразованная и глупая молодая женщина из всех, кого вы когда-либо знали.
— Вот как? — ответила Эзме с таким видом, словно собиралась писать трактат о Маклохланах. — Пристрастие к дурочкам у вас семейное?
Снова испытав желание перейти в наступление, Маклохлан чуть подвинулся вперед, и их колени едва не соприкоснулись:
— Я предпочитаю женщин умных, которые знают, чего хотят, и не боятся говорить о своих желаниях… А умницы, которые ловко толкуют законы, меня буквально завораживают! Особенно если у них к тому же лучистые светло-карие глаза на хорошеньком личике в форме сердечка, полные губы и упругие щеки, а фигурка стройная и вместе с тем женственная…
Неожиданно ему трудно стало сидеть рядом с Эзме.
— Я вам не верю!
Он откинулся на спинку сиденья и громко расхохотался, показывая, что всего лишь дразнил ее. Эзме глубоко вздохнула:
— Раз уж нам придется действовать сообща, пожалуйста, попробуйте не дразнить меня и не выводить из себя… Лучше расскажите еще что-нибудь, чтобы никто не усомнился, что вы — Огастес, а я — ваша жена.
Несмотря на растущую досаду и данное себе слово помнить о том, что Эзме его ненавидит, Куинн кое-что заподозрил…
— Например, — быстро продолжила Эзме, явно не сознавая, какое действие на него оказывает, — как вас называют в семье? Куинтус? Куинн?
— Родственнички награждали меня кличками, которые я не потрудился запомнить. Поскольку окружающие будут считать нас мужем и женой, обращайтесь ко мне «милорд» или «Дубхейген».
— Мы ведь будем только притворяться мужем и женой, — тут же уточнила Эзме. Неожиданно в ее светло-карих глазах заплясали озорные огоньки. — Если хотите, я могу называть вас Дуб…
— Лучше Дубхейген или милорд. Если обратитесь ко мне каким-нибудь неподобающим образом, я сделаю вид, что не слышу.
— Что ж, милорд, — угрюмо согласилась она. — Как зовут вашу невестку?
Куинн обрадовался. Сейчас она получит!
— Гортензия.
Эзме откинулась на подушки и прищурилась:
— Ее в самом деле так зовут или вы меня дразните?
— В самом деле, — улыбнулся Маклохлан. — Правда, по-моему, нам лучше избегать называть друг друга по имени, даже наедине. В этом случае, даже если наш маскарад раскроется раньше времени, никто не обвинит нас в том, что мы пользовались чужими именами… Я могу звать вас своим цветочком… — он задумался, словно прикидывал, подходит ли Эзме такое ласкательное обращение, — или пышечкой!
Да, он назвал ее так на прошлое Рождество, чтобы подразнить, но сейчас, когда он понял, как она очаровательна, прежнее насмешливое прозвище в его устах прозвучало нежно. Куинн тут же одернул себя. Неужели Эзме Маккалан кажется ему очаровательной?!
Судя по ее взгляду, она охотно убила бы его на месте.
— Только попробуйте! Тогда я буду звать вас своим дорогим утеночком!
Очень желая вернуть былую невозмутимость, Куинн не только принял вызов, но и увеличил ставку:
— А я вас — своей милой обузой!
— А я вас — ненаглядным тюремщиком!
Он нахмурился и выпрямился:
— А я вас — оковой!
Эзме подалась вперед, как будто близость к нему подхлестывала ее изобретательность:
— А я вас — жерновом!
Он велел себе забыть о том, как она красива, не думать о ее алых губках и о том, как прекрасно было бы, если бы она смотрела на него снизу вверх, охваченная страстью, а не досадой. Или о том, как его тело предательски реагирует на ее возбуждение, ее внешность и ее близость.
— А я вас — своим милым наказанием!
— А я вас — чумой!
— Тогда вы — моя ненаглядная…
— Я уже называла вас ненаглядным! — возразила Эзме.
Глаза ее горели радостью. Куинн решил, что есть только один способ вырвать у нее победу — способ такой соблазнительный, что противиться ему поистине невозможно.
Не снимая, перчаток, он обхватил ее лицо руками и поцеловал прямо в губы.
Никогда в жизни Куинн Маклохлан не испытывал такого немедленного, такого мощного желания, как в тот миг, когда их губы соприкоснулись. Его обдало жаром. Он даже не представлял, какими мягкими и желанными окажутся губы Эзме Маккалан! Он только сейчас понял, как давно мечтает поцеловать ее. Ему захотелось стать единственным мужчиной, который будет ее целовать… Правда открылась ему внезапно в наемной карете, которая несла их на север, в Шотландию.
Глава 3
Эзме еще никогда в жизни не была так ошарашена. Куинн Маклохлан целует ее, и она вовсе не испытывает отвращения… Более того, его поцелуй, пьянит, как будто она одним глотком осушила стакан виски! Ее еще никто не целовал. Ни один мужчина не хотел — или не смел — приблизиться к ней. И вот ее целует Маклохлан — повеса, который, наверное, в свое время перецеловал тысячу женщин, не испытывая никаких истинных чувств, но крайней мере, не больше нежности, чем к лошади или собаке!
От стыда и отвращения к собственной слабости Эзме отпрянула и немедленно высказала ему все, что думает о его наглости.
— Как вы могли? — воскликнула она, забиваясь в самый дальний угол кареты. — Вы… вы… трус! Больше никогда, никогда не смейте этого делать! Если сделаете, я сразу же напишу брату, и вы больше не будете на него работать!
Маклохлан как будто совсем не огорчился; скрестив, руки на груди, он смерил ее взглядом, в котором сквозило легкое удивление:
— По-моему, простой поцелуй не повод для таких крайностей!
Эзме удивило то, что он совершенно не раскаивается. Правда, вскоре она решила, что получила лишнее доказательство его низости.
— Я не хотела этого поцелуя, не напрашивалась на него, и он мне совершенно не понравился. Кроме того, вы выказали грубое неуважение ко мне и оскорбили мое достоинство!
Маклохлан ухмыльнулся:
— Боже правый, сколько упреков! Почему бы для ровного счета не обвинить меня заодно и в
