собою.
Сегодня вечером нужно было упаковать подарки в армию, купленные на деньги от благотворительного концерта, в котором вместе с тремя «алферовками» выступила сама Надежда Обухова, и завтра отправить посылки на фронт. Гостиную в доме номер 14 протопили как следует, варенье уже золотилось в одной из оставшихся от покойного Хилкова вазочек. Имущество, надо сказать, было в идеальном порядке: дом стоял закрытым, ключи имелись только у Алферовых, а так, чтобы грабить, ломать, безобразничать, – такого еще не случалось. Не те времена. Сначала, как обычно, пили чай и грызли сухарики. О войне не говорили, потому что на уме у «алферовок» было другое: ехать летом на покос в сельскохозяйственные дружины (рабочих рук не хватало катастрофически!) и там обучать крестьян грамоте. Александр Ефимович, попечитель, разработал целую методическую программу обучения взрослых людей и в прошлую среду уже начал объяснять основные ее положения. Теперь он прихлебывал чай из княжеской чашки, блестел своими добрыми глазками и отвечал на вопросы. У девушек щеки горели. Идея покоса и помощи бедным крестьянам кружила их головы. К тому еще ждали, что с минуты на минуту придет Надежда Обухова, которая обещалась спеть прямо здесь, в доме с привидениями, «для своих», как она выразилась. Гимназист выпускного класса Павел Мясоедов, с сальным пробором на голове и большой красной родинкой, которую очень хотелось сковырнуть, настолько неплотно она держалась под его густою бровью, не сводил с Дины Зандер зовущего взгляда. Изредка он переводил его на молоденькую учительницу танцев Климентину Петровну, и та вся сжималась, как лайковая перчатка, забытая в ливне на лавочке в парке по чьей-то небрежности. Дина Зандер, впрочем, не обращала на Мясоедова никакого внимания.
В восемь пришла долгожданная Обухова в сопровождении черноглазого, похожего на цыгана гитариста. За окнами арбатского особняка рвалась и стонала метель, и тускло-золотыми пятнами мигали городские фонари, и нежный, немного кровавый огонь из кабинета покойного князя Хилкова, не отопленного, но освещенного привезенной из арабских земель ажурною бронзовой лампой, пел что-то свое, пел кровавый огонь, и пела метель, и стонала от боли, и всё это было пока еще – жизнь, пока еще – чай со сливовым вареньем…
Обухова сняла с черных, запорошенных снегом волос каракулевую шапочку, стряхнула снег с каракулевой шубки. Широкое смуглое лицо ее было серьезным, неулыбчивым, брови блестели от снега.
– Ну, много собрали? – спросила она, обращаясь к Александре Самсоновне. – На сколько посылок хватает?
– С бельем – на шестнадцать, – ответила Александра Самсоновна, – а если кисет да махорку, так даже на тридцать, я думаю, хватит.
– Негусто, – нахмурила брови Обухова. – Ну, что будем петь?
Гитарист усмехнулся. Обухова через плечо посмотрела на него царственно.
– Однако не очень части-то, Алеша, – негромко сказала она, и он наклонил свою цыганскую голову, смирными собачьими глазами отвечая ее взгляду.
Алферовки переглянулись.
– Дре-е-емлют плакучие и-и-ивы, – чистым и светлым голосом запела Обухова, – тихо склонясь над ручье-е-ем…
Мясоедов откашлялся. Александр Ефимович строго посмотрел на него.
– С такой бы певичкой да ночью… – пробормотал про себя Мясоедов.
– Сейчас же пойди вон отсюда! – шепотом приказал Александр Ефимович. – И чтобы я больше не слышал, не видел…
Мясоедов встал, заскрипев стулом, накинул шинель, на бровь с красной родинкой сбоку надвинул фуражку и вышел вразвалочку, мягко качаясь.
– Где ты, голубка родна-а-я? – пела Обухова. – Помнишь ли ты-ы-ы обо мне? Так же ль, как я, изныва- а-а-я, плачешь в ночно-ой тишине?
В кабинете покойного князя Хилкова часы пробили двенадцать. Расходиться не хотелось. Посылки солдатам-защитникам упаковали, обвязали веревками, чтобы по дороге не высыпалась махорка. Обухова, завернувшись в пуховый платок, сидела на низенькой табуретке у печи и сурово смотрела в огонь. По смуглому лицу ее скользили тени.
«О, как ее любят, должно быть!» – вдруг вся содрогнувшись, подумала Дина.
Гимназист со странной фамилией Минор дотронулся до ее локтя.
– Я знаю, что вы стихи сочиняете, – пробормотал он. – Не желаете ли пойти на закрытый поэтический вечер? Двое очень великолепных поэтов выступят. Из крестьян.
– Крестьяне? – надменно переспросила Дина Зандер. – А что это значит – «закрытый»?
– Вот вы посмотрите. – И робкий сутулый Ванюша Минор протянул пригласительный билет.
На белой бумаге с изображением большого крестьянского лаптя в левом углу и двух обнявшихся ветвями весенних берез – в правом наклонными буквами было напечатано следующее: «Совет литературно-художественного общества «Страда» приглашает Вас на закрытый вечер, посвященный произведениям народных поэтов Н.А. Клюева и С.А. Есенина, имеющий быть в четверг, 18 февраля 1916 года, в 8 час. вечера в помещении об-ва «Страда», ул. Серпуховка, 10».
– А кто эти Клюев и – как его? – Дина близоруко сощурилась. – Этот Есенин?
– Я, по правде сказать, сам еще их не видел, – заторопился Минор, – но вот Мясоедов сказал…
– Мясоедов? Он любит поэзию? – Дина всплеснула руками.
– Не то что поэзию… – покраснел Минор, – но новые веянья… Это бесспорно. И все современные люди должны быть причастны…
Он испуганно запнулся.
– Ну, что же… – задумчиво и медленно сказала Дина. – Пожалуй, пойдемте. А то всё: уроки, уроки…
Доктора звали Отто Францевич, он был похож на цыпленка – весь в желтом цыплячьем пуху. Таня Лотосова нарочно прошла мимо дома Отто Францевича, словно пыталась обмануть саму себя. В окнах докторской квартиры горел свет.
На Малой Молчановке вдруг поднялся ветер и морозным снегом осыпал ее всю с головы до ног, дыхание перехватило.
«Куда я иду? – подумала она, и ветер тут же налетел снова, пытаясь поймать ее мысли и их унести. – Няня говорит, что нужно замуж выходить, «не дело с ребенком без мужа». А может быть, он меня замуж возьмет?»
Она засмеялась. Ах, Господи Боже, какая нелепость!
«Зачем я иду?»
«Затем, что он позвал тебя, – ответил внутри ее кто-то, и она остановилась, прислушиваясь. – И снова пойдешь, если он позовет. Да что там – пойдешь! Побежишь!»
Она закрыла лицо муфтой и побежала. Вот дом, вот парадное.
От Александра Сергеевича пахло спиртным, глаза его сильно блестели.
– Боялся, что ты не придешь, – прошептал он, снимая с нее зимнюю жакетку.
Таня наклонилась, расстегивая ботики.
– Позволь мне, я сам, – дрогнувшим голосом сказал Александр Сергеевич.
– Не надо! – взмолилась она. – Я прошу вас…
Александр Сергеевич опустился на корточки и снизу посмотрел на нее блестящими глазами.
– О чем ты? – счастливо и бессмысленно сказал он. – Теперь уже поздно просить… Опоздала.
Он снял с нее ботики и аккуратно – немного дрожащими руками – поставил их под вешалку. На вешалке
