Барышня

– Ступай, – не глядя на него, сказал Александр Сергеевич. – Больше ничего не нужно.

И дворник ушел. Нина села на стул и сняла шляпку. Он увидел, что волосы ее немного поседели рядом с пробором, и тонкие, но глубокие складки образовались по обеим сторонам рта.

– Ну, что? Как здоровье? – спросил он.

– Получше, – ответила она. – Устала смертельно. Сначала я даже думала, что придется добираться через Константинополь, но, слава богу, мне подсказали другой путь – через Финляндию.

– А, ну да! – сказал Александр Сергеевич. – Конечно. Война ведь.

– Война! – вздохнула она и огляделась по сторонам. – Как дома приятно! Я уже заметила, что ты ничего моего не выбросил. Это очень мило с твоей стороны, не ожидала.

– А, вот как!

– Да, Саша! – снова вздохнула она. – Я ведь давно знаю всё, что ты можешь мне сказать. Стоит ли нам возвращаться к этому?

– Кто это был? На фотографии? – с отвращением спросил он.

Ее вдруг тоже всю передернуло.

– Не знаю. Кто-то был. Какая разница?

– Так ты сумасшедшая, да?

– Сейчас все вокруг – сумасшедшие, – ответила она, бледнея. – Что сын? Он здоров?

– Воюет.

– Я знаю.

– Откуда?

– Я наводила справки.

– Где ты собираешься жить?

Она удивленно округлила глаза.

– Я жить собираюсь вот здесь.

Взмахнула рукой в летней белой перчатке, описала круг.

– Ну нет, – раздувая ноздри, сказал он. – Вот этого ты не добьешься, голубушка.

Нина склонила голову к левому плечу и посмотрела на него внимательно и спокойно. Он вдруг заметил пылинки пудры на ее длинных ресницах, и дикая мысль, что она пудрилась, пока ехала с вокзала на извозчике, – пудрилась, чтобы понравиться ему, – сверкнула в голове.

– Бог знает, Саша, что ты говоришь, – усмехнулась она. – А где же мне жить?

– А где хочешь!

– Нет, дорогой, нет, – небрежно и вскользь, как неживая, выронила она. – Мне нужно помыться с дороги. Потом побеседуем.

– Прошу тебя по-хорошему. – Он скрипнул зубами. – Ты слышишь? Пока – по-хорошему.

– Что с тобой? – сочувствующе и немного брезгливо спросила она, помолчав. – Неужели после всего ты собираешься выгнать меня из собственного дома?

– Я бы убил тебя, если бы я мог. – Александр Сергеевич схватился обеими руками за виски. – Но ты сумасшедшая!

Она откинула голову и засмеялась, показывая белые ровные зубы.

– Ты лучше меня полечи. Ты ведь доктор.

– Ты неизлечима.

– Тогда говорить больше не о чем. В Москве, говорят, перебои с продуктами?

– Послушай! – воскликнул он. – Я не могу тебя видеть. Ты – мой кошмар. Я даже и сейчас не до конца уверен, что ты мне не снишься, как снятся кошмары! Уйди, ради бога!

Она встала, сняла свои белые летние перчатки, показала руки со знакомыми миндалинками ногтей, и он с каким-то странным облегчением увидел, что она плачет. От этих слез ему неожиданно стало легче, словно он все-таки добился чего-то.

– Нет, я никуда не уйду, – плача, пробормотала она. – Я устала, я добиралась больше трех месяцев! Я, слышишь? Устала! Я очень устала!

Он бросился в прихожую, сорвал с вешалки летнее пальто.

– Возьми с собой зонтик! – крикнула она вдогонку. – Гроза собирается. Слышишь, грохочет?

На улице было темно, как бывает темно только летом перед грозой, и сильно пахло мокрой свежестью городской зелени, вдруг сразу забившей все городские запахи. Александр Сергеевич шел быстро, словно убегал от кого-то. Во многих окнах зажегся желтый дрожащий свет, прохожие исчезли, даже птицы в небе – и те вдруг растаяли. Первая молния, распоровшая почти уже черное небо, светло озарила верхушки деревьев, которые полыхнули серебром и вновь погрузились во тьму, зашумели.

«Сейчас будет дождь, – вяло подумал Александр Сергеевич. – Куда бы мне спрятаться?»

Дождь начался не сразу, а так, словно он долго ждал чего-то, сыпал с неба две-три капли, потом уходил, потом вновь возвращался и, наконец, пошел сплошным, как будто бы пенным немного, потоком, потому что в том месте, где вода дотрагивалась до земли и продавливала ее, – в том месте образовывалась легкая белая пена, но тотчас же таяла.

Александр Сергеевич вымок насквозь, но этот дождь, не щадящий никого, кто не успел спрятаться, помог ему лучше любого лекарства: он смыл его страх. Теперь – в этом мощном дожде – уже было не страшно, поскольку то, что, оказывается, заключало в себе небо, еще недавно спокойное, голубоглазое, как новорожденное дитя в колыбели, – всё то прорвалось вдруг наружу, и никакому обольщению, никаким тщетным надеждам – ни птичьим и ни человеческим – теперь уже не было места.

«Не спрятался? Значит, пора».

Такая зовущая сила была в этом дожде, и такое внезапное, беспощадное объяснение того, кто и вправду хозяин, такое успокаивающее в своей неумолимости решение, принятое не здесь – отнюдь не людьми, не зверями, не птицами, – было в нем, льющемся с высокого, застелившегося чернотой неба, что Александр Сергеевич, никуда уже не убегающий и даже не надевший пальто, по-прежнему перекинутое через руку, вдруг словно услышал и понял всё то, чего не хотел и не мог слышать раньше. Он шел под дождем, уже не обращая на него внимания, и знал, что все повороты, все странные изгибы его жизни, всё, что он называл про себя ненужными и пустыми человеческими словами, – всё было, поскольку должно было быть, и нужно принять, и терпеть, и смириться.

* * *

Илюша, не кашляя, проспал остаток ночи, и Таня, и отец, без конца встававшие и подходившие к нему, успокаивающе переглядывались. Потом отец ушел к себе, свалился и сам заснул после двух бессонных ночей: одной – в Москве, в госпитале, а второй – здесь, на даче, – и когда Алиса Юльевна в белом ночном капоте скользнула в дверь детской со словами: «Танюра, поди и умойся, а я послежу», Таня, шатаясь и еле держась на ногах от усталости, не пошла умываться, а по покатым ступенькам террасы спустилась в сад, весь мокрый, весь ярко сияющий, благоуханный. Она почему-то знала, что сейчас, на мельнице, ее ждет Александр Сергеевич, непонятно каким образом попавший туда в пять часов утра, и нужно сообщить ему, что жизнь их закончена.

Что сын ее жив, потому что всё кончено.

Она торопилась сейчас на мельницу, думая только о том, чтобы как можно быстрее вернуться обратно, домой, где Илюша мог проснуться в любую минуту. Она издали увидела Александра Сергеевича, который не сидел, как обычно, на поваленном дереве, а стоял очень прямо, не двигался и не спешил ей навстречу, хотя уже заметил ее.

Таня пошла тише, потом тоже остановилась. Между ними образовалось расстояние шагов в десять- пятнадцать. В голове ее мелькнула странная мысль, что, он, может быть, уже знает о том, что происходило с ней вчера, и знает, что она дала слово Богу, которое никогда не нарушит.

– Моя жена, – негромко сказал Александр Сергеевич, – моя жена Нина жива. Она вернулась домой.

В первую секунду Таня даже не поняла того, что он произнес. Какая жена? Что ей за дело до его жены? Потом страшный смысл его слов дошел до нее, и земля поплыла под ногами вместе с этими крошечными белыми цветочками, названия которых мало кто знает – настолько они неприметны, невзрачны.

– Я пришел попрощаться, – твердым и мертвым голосом сказал Александр Сергеевич. – У меня нет сил.

Теперь она слышала только одно: он опять уходит, опять оставляет ее, опять – как уже было раньше, – и больше они не увидятся, господи!