Я говорила: ни к чему нам этот лагерь, справку взять, и отпустят! А вы свое: пущай с детями играет, пущай как все растет! Вот и доигралась с детями до того, что пирожные в рот не лезут! Прям как я ее выхаживать буду, ума не приложу!
– Уберите это, – брезгливо прошептала Чернецкая, – меня от вида от одного тошнит... Каша какая-то... Гадость...
И, сморщив нежное личико, отвернулась от размокших кульков.
– Ты как мои пациентки, – пошутил гинеколог, – те тоже сами не знают, чего хотят... Капусты соленой, больше ничего.
Чернецкая покраснела до того, что на ресницах повисли слезинки.
– Что за шуточки, – прошипела Стеллочка, и свирепое беличье выражение сверкнуло в нижней части ее губ и подбородка. – Соображать все-таки надо, как с ребенком разговариваешь!
Гинеколог презрительно повел в ее сторону коричневыми зрачками. Горн заголосил на лужайке, призывая детей на предобеденную линейку. Нина Львовна в ситцевом желтеньком сарафане, оголившем ей мучнистые плечи, объявила, что тихий час отменяется, потому что ко многим приехали родители – она скривила рот в полузаискивающую улыбку – и надо уделить время родителям, потому что завтра они уже не смогут к нам приехать, так что в порядке исключения пусть уж погуляют тут у нас в лесу или еще можно пойти вдоль шоссе по направлению к полю. Тоже прекрасная живописная дорога. Ну, и со своими детьми, конечно. В порядке исключения. Марь Иванна побежала в столовую разливать по мискам сизый и скользкий перловый суп, а скучающие Стеллочка с гинекологом остались сидеть на березе в ожидании, пока можно будет погулять с их маленькой кудрявой девочкой вдоль шоссе.
– Пялятся мальчишки, – глядя на облако, напоминающее сросшихся гривами лошадей, промямлил гинеколог. – У нашей дочери большое будущее.
Стеллочка почувствовала отвращение к его уверенному густому дыханию.
– Я бы, – продолжал гинеколог, наблюдая, как одна из лошадей медленно разлагается на волокна и превращается в синеву, – будь я матерью, поинтересовался бы, как у нее обстоят дела на личном фронте. Ну, и вообще...
– Пошляк, – раздувая ноздри, сказала Стеллочка. – Ничего святого нет. Циник.
– О, – пробормотал гинеколог, сполз на траву, пышную голову прислонил к березовому стволу. – Кто бы говорил!
И закрыл глаза.
Ночью Марь Иванна не могла заснуть, ворочалась, прислушивалась к шороху лунного ветра в черных сосновых вершинах.
«Тошнит ее! – вспомнила Марь Иванна. – Гнилой воды нахлебаесси, быка затошнит, а не то что...»
Перед глазами ее возникла кроткая узкоглазая деточка. С рук ведь не спускала! Ведь вот, на этих вот рученьках выросла! Мать-то – что? Где она, мать-то? Фьють! И нету! Вот как с матерью-то обстоит! А ребенок хлипкий, еле родила, кормить толком не кормила, какое с нее молоко? Ацидофилин один, прости, Господи! Марь Иванна мысленно сплюнула в сторону Стеллочкиного ацидофилина. Пойтить посмотреть, как спит. Не раскрылась бы, ночи-то холодные. И добро бы поехать некуда, а так ведь, при родной-то даче, О- о-осподи! Дача-то на Николиной пустая стоит, пропадает. Родственница дедова живет, Лялька. Стерва, дальше некуда. Марь Иванна напялила телогрейку на халат, пятнистые ноги засунула в кеды. Пойтить посмотреть Наташечку. Не раскрылась бы во сне.
В палатке, где Чернецкая жила с еще одной девочкой, была одна только эта девочка, а Чернецкой не было. Когда всхлипывающая от заботы Марь Иванна протиснулась в щель, она сперва увидела густую черноту, потом в этой черноте всплыла пустая раскладушка любимой Чернецкой, потом другая раскладушка, полная ватным одеялом и толстой девочкой под ним. Косолапые ноги девочки не помещались на раскладушке и болтались поперек палатки, мешая Марь Иванне убедиться в том, что Чернецкой действительно нет и постелька ее не только пуста, но и вовсе не смята.
– Ты где? – забормотала Марь Иванна, отпихивая девочкины ноги. – Ты куда побегла?
Она судорожно ощупала пустоту, еще надеясь, не веря себе. Пустота не превратилась ни в горячие тонкие волосы, ни в гладкое личико, ни в ямочку на локотке. Осталась себе, черная и страшная, как была.
– В сортире, может? – вслух озарилась Марь Иванна. – Так ведь что б по ночам-то в сортир вставать? Отродясь у нас такого не было! Наталья! – громким шепотом выдохнула она. – Ты где?
Толстая девочка завозилась во сне, дернула ногой и зачмокала большими губами.
– Спи, спи! – шикнула на нее Марь Иванна, вдруг испугавшись, что отсутствие Чернецкой будет кем-то замечено. – Спишь и спи, чего расчмокалась! Сиську тебе надо?
Страх как обручем сдавил ей сердце, ноги затряслись. Марь Иванна выползла из палатки, опустилась на траву и стала шарить вокруг себя похолодевшими руками, словно Чернецкая была бусинкой или сережкой.
«В сортир!» – приказала она себе и, полная ужаса, заковыляла по тропинке.
Луна торопливо усмехнулась в старческое лицо Марь Иванны и, ничем не желая помочь ей в поисках Чернецкой, закрылась траурным шарфиком. Марь Иванна оступилась, сделала неловкий шаг прямо в крапиву, зажмурилась от боли, покрылась волдырями и тут же услышала тихий стон своей ненаглядной девочки и хриплое ее дыхание, такое хриплое, словно девочку душат.
– О-ой, о-ой, как мне плохо-о-о...
Маленькая фигурка Чернецкой, сидящей на корточках, так испугала Марь Иванну, когда она наконец разглядела ее в темноте, что Марь Иванна только пискнула по-кошачьи и тут же обхватила свою Чернецкую крепкими работящими руками.
– Тихо вы! – шепотом сказал за ее спиной низкий голос Орлова. – Вас только здесь не хватало!
Орлов был не похож на себя: босой, в одних спортивных шароварах, с легким, серебрящимся от луны пухом на груди.
– Кто тут? – прижимая к себе Чернецкую, продышала Марь Иванна. – Ты тут откудова взялся?
– Оттудова, – нахамил Орлов и забормотал: – Ее тошнит. Сначала было ничего, а потом вырвало. Там, в кустах. – Он махнул рукой в сторону.
– Наташечка, – взмолилась Марь Иванна, – может, у тебя, это, месячные пришли? От их тошнит? А ты давай отседа, проваливай, – вспомнила она про Орлова. – Проваливай давай! Тебе тут чего подслушивать? В сортир шел небось? Так и иди в сортир!
Чернецкая выдавила изо рта густую слюну, подавилась ею и громко заплакала.
– Пошел, пошел! – замахала руками Марь Иванна, – я кому говорю: пошел прочь!
– Наташа, – испуганно сказал Орлов, наклонившись к плачущей Чернецкой. – Ты что, хочешь, чтобы я ушел?
Чернецкая отчаянно закивала головой.
– Ладно, – мрачно сказал Орлов, – но я спать все равно не буду.
– Пойдем, моя любонька, – всхлипнула Марь Иванна, – это у тебя от воды. От гнили.
– Не от воды! – зарыдала Чернецкая, оторвав от лица руки и оборотив его, распухшее и неузнаваемое, к Марь Иванне: – Дура! Дура! Дура! Это не от воды! И нет у меня никаких твоих месячных! Дура!
Молния ударила в голову Марь Иванны, и в первую секунду она почти что ослепла от боли. Потом боль расползлась по затылку, а тело покрылось мурашками.
– Да! – вскрикнула Чернецкая. – У меня нет месячных! Не началось! Уже полторы недели! Нет, уже две! И не будет!
Марь Иванна зажмурилась и, чтобы не слышать крика, зажала уши руками. Черный лес внутри ее зрачков стал белым, потом залился чем-то оранжевым, заплясали в нем какие-то мухи, и в эту секунду только Марь Иванна вдруг все поняла.
– Что ты говоришь-то? – забормотала она, открывая глаза. – Как же это так? И что ж, я, значит, недоглядела? Ну куда мы теперь с тобой? Когда срам такой?
Маленькая Чернецкая содрогалась от плача.
– Сделай что-нибудь! – услышала Марь Иванна сквозь потрескивающую вату, которой словно бы набили ее голову, как наволочку. – Сделай! Я чувствую, что ребенок, я знаю, я чувствую!
Дикие эти слова привели к тому, что Марь Иванна опомнилась, подняла с земли свою горячую, как
