«Похож на когой-то», – тускло подумала Марь Иванна про бородатого с выпуклыми глазами.
Всмотрелась. Так и есть. На Борьку на этого, на покойного. Козла усачевского. Господи, спаси и помилуй! Все гореть будем. Одни головешки останутся.
Остаток лета маленькая Чернецкая провела с Марь Иванной на даче. Об Орлове она решила не думать и не вспоминать. Родители наведывались нечасто и каждый раз порознь. Стеллочку однажды привез на своей машине немолодой и солидный, как с уважением отметила Марь Иванна, человек. Стеллочка сказала, сослуживец. Выпили холодной ряженки на террасе, съели, смеясь чему-то своему, по чашке черной смородины. Стеллочка отвела ребенка Чернецкую в заросли душистой малины, прищурилась на медленно машущую пушистыми крыльями беспечную бабочку
– У тебя всё в порядке? – не спуская глаз с прелестного насекомого, спросила Стеллочка.
– Всё, – односложно ответила маленькая Чернецкая.
– А мальчики, – улыбаясь чему-то своему, спросила Стеллочка, – мальчики ухаживают?
– Ухаживают, – с легким презрением к матери ответила Чернецкая.
– Смотри, – с запинкой проговорила Стеллочка и испуганно перевела глаза с крыльев насекомого на розовую шею дочки, – смотри, чтобы не как в прошлый раз...
«Сама смотри, – горько подумала маленькая Чернецкая, живо вспомнив санитарку Зою Николавну и тут же рядом с ней неторопливого сослуживца, который в ожидании ее матери читал на крылечке газету. – Не вам меня учить...»
Вообще она многое поняла за последние полтора месяца. Она знала, что нравится мальчикам. Мальчики кружились вокруг их дачи, как пчелы вокруг розового куста, и каждая пчела (теперь-то она понимала!) так и норовила впиться в темно-красные, свернутые трубочками бутоны, раскрыть их и выпить до дна. Мальчики на велосипедах проезжали мимо балкончика, на котором она сидела якобы в задумчивости с заданным на лето для внеклассного чтения Иваном Сергеевичем Тургеневым, потом доезжали до леса, возвращались и ехали опять – медленно, задрав головы, надеясь, что она оторвется наконец от своих «Вешних вод».
Она чувствовала себя царицей, и ей было наплевать на Орлова, который шлялся неизвестно где, пока папа делал ей операцию. Да, это был ужас, что именно папа. Она не хотела, чтобы папа видел все это... ну, то, что у нее внутри, и вообще ее... и на столе этом... хирургическом... тем более что он целуется с санитаркой Зоей Николавной, которая только кажется, что похожа на ангела, а на самом деле... Сейчас, когда все это было позади и она беззаботно засыпала в небольшой комнате с подтеками золотистой засохшей смолы на сосновых балках, подпирающих высокий потолок, а потом просыпалась под оглушительное пение птиц, разбросанное по синему небу и розовому саду, – теперь, когда никто не тащил ее по вечерам в лесной овраг, не обжигал поцелуями ее лица и тела, она чувствовала, что хотя он и виноват, потому что была операция, и они с Марь Иванной ходили к Усачевой, и вообще папа видел все, что у нее внутри, но все-таки это было ужасно хорошо и она скучает по нему. Нет, не по нему, потому что он виноват и, наверное, все давным-давно разболтал Лапидусу, – нет, не по нему, а вот по этому оврагу в лесу с поцелуями. В конце концов, дочитав внеклассного Ивана Сергеевича Тургенева и узнав, что Санин «продает свое имение и собирается в Америку», маленькая Чернецкая – а был полдень, и парило, по дачам ходил точильщик с сорванным горлом «точить ножи-ножницы, точить ножи-ножницы!» – маленькая соскучившаяся Чернецкая, раздевшись догола, подошла к большому настенному зеркалу, внимательно и справедливо осмотрела всю себя с ног до головы, распустила волосы и тут же соорудила высокую женскую прическу в японском слегка стиле: двойной пучок на шпильках и «невидимках». Вслед за этим она протерла подмышки ваткой, смоченной французскими материнскими духами, и, разыскав материнскую прошлогоднюю тушь в ящичке, где валялись всякие мелочи и откуда сильно пахло сосной и нашатырным спиртом, смело накрасила черным свои загибающиеся кверху ресницы.
Это было прекрасно. Она стояла без ничего, с высокой прической, и смотрела на себя в зеркало. А он где-то далеко и не видит ее. Хотя он, конечно, во всем виноват. Она открыла шкаф с материнскими платьями и выбрала желтенькое, мохеровое, с короткими рукавами. Они с матерью были почти одного роста. Платье преобразило ее.
Спустившись по лестнице на первый этаж, маленькая Чернецкая была остановлена криком несдержанной Марь Иванны:
– Наталья! Ты такая откудова?
– Оттудова, – сердито огрызнулась Чернецкая и, не желая больше ничего слышать, выскользнула из дома и побежала к калитке.
– В два чтоб обратно! – крикнула ей вслед растерявшаяся Марь Иванна. – Котлеты холодные будут! Слышь, кому говорю!
«О-о-осподи! – подумала Чернецкая. – Осточертела! Наказанье мое».
Не торопясь, она шла по тенистой аллее, машинально прислушиваясь к стуку пинг-понгового шарика, детскому плачу, мыльному звуку громоздкой, на всю полянку перед крыльцом, стирки постельного белья в корыте, и так, изредка поправляя высокий двойной пучок над розовой шеей, дошла наконец до обрыва, где, облокотясь на свои велосипеды, стояли мальчики, курили и поплевывали вниз, в мутно-коричневую, разомлевшую от зноя речушку. При виде Чернецкой, задумчиво ступившей на тропинку, вьющуюся в двух шагах от них самих и их ободранных велосипедов, мальчики напрягли спины, закашлялись, голоса их стали громче, пушистее, и, боясь, что она пройдет мимо в золотистом своем платье, с рассыпающимся, пронизанным солнцем пучком каштановых волос на затылке, они тут же окликнули ее – нестройно, испуганно, нагло и весело. Она повернула голову и узкими накрашенными глазами посмотрела на них. В глазах ее звенела пустота, как будто это были глаза куклы, но на эту пустоту и кинулись побледневшие мальчики, торопливо затягиваясь сигаретами и пиная друг друга ободранными велосипедами.
...девушка, девушка, я тебя видел, а, ты с шестой дачи, а ты не скучаешь, а не скучно тебе без компании, а купаться ты уже ходила, а то можем вместе, будешь тонуть, вытащим, а почему ты подругу не привела, а в кино сегодня фильм французский, я приглашаю, почему это ты, я приглашаю, такая девушка, елки-палки, отвали, Валера, девушке с тобой скучно, сам отвали, а как же нашу девушку, интересно, зовут...
Они всё что-то лепетали, и басили, и сами себе смеялись, и всё глубже и глубже затягивались, а она смотрела на них пустыми глазами, ничего не выражая, не одобряя, не упрекая, как кукла. А потом приоткрыла губы, блеснула мелкими белыми зубами и мягко сказала:
– Наташа.
Стеллочка с мужем, гинекологом Чернецким, после отъезда на дачу ребенка своего Натальи и домработницы Марь Иванны, практически не сталкивались. Иногда только по утрам, на кухне, когда она по приобретенной на Кубе привычке варила себе очень крепкий, совершенно черный, невозможно горький кофе, от которого у нее каждый раз начиналось сердцебиение, – иногда только, когда она, стоя в нейлоновом розовом халатике и открытых туфельках с большими розовыми помпонами, варила себе этот самый кофе, появлялся из бывшего отцовского кабинета гинеколог, у которого вышитый на наволочке вензель всегда отпечатывался на левой щеке, и тут они, конечно, должны были что-то сказать друг другу, что-то друг с другом обсудить, наконец, поругаться, потому что все-таки они были мужем и женой и все вокруг люди думали, что они хотя бы иногда спят вместе, но они не спали. При этом они подходили друг другу гораздо больше, чем думали окружающие их люди, и даже гораздо больше, чем думали они сами. Каждого из них, в сущности, устраивало то, что они давно уже не спят вместе, ни о чем не разговаривают, кроме как о самом незначительном и необходимом, не боятся того, что другой умрет или заболеет, не стремятся к тому, чтобы проводить вместе отпущенное им житейское время. Единственным камнем преткновения была их общая и единственная дочь Наталья Чернецкая. В глубине души гинеколог Чернецкий обвинял жену свою Стеллочку в том, что их общая и единственная дочь Наталья рассталась с девственностью на пятнадцатом году жизни и протащила его, своего отца, через то, чтобы сделать ей глубокое маточное выскабливание под общим наркозом и с целью буквального спасения жизни.
То, что его ребенок, его дочь, которую он совсем, как казалось ему, недавно, умиляясь, катал в розовой коляске по приятно шуршащему старыми деревьями скверу, этот совершенно прекрасный и здоровый, с кудрявой головой ребенок вдруг оказался перед ним в виде усыпленной наркозом женщины с окровавленной раковиной интимнейшей части женского тела, – все это доставляло гинекологу Чернецкому острую душевную боль и заставляло его искать виноватого. Виноватым же был, как ни странно, не мальчик Орлов, хотя Чернецкий и вспоминал его с отвращением, а его родная жена Стеллочка, которая бегала, сверкая
