обмотал его ремешком. Крест повис над его мокрой, блеснувшей под лампой ключицей.
– Смотри, – приказал отец Валентин.
Защемил ремешок дверью и изо всей силы рванул ее на себя. Кровь хлынула на рубашку, вырванный с мясом зуб упал на пол. Отец Валентин зажал крест ладонями.
– Вот как нам расставаться, – сказал он Катерине Константиновне, ловя воздух своим свежеокровавленным ртом. – Видала?
– Все равно уеду, – трясясь, ответила Катерина Константиновна. – Ты меня здесь цирком своим не удержишь. Пусти!
– Не пущу, – сплевывая кровь в грязную тарелку на столе, отрезал отец Валентин. – Сяду здесь и с места не сойду. Никуда не уедешь.
Он взял с комода будильник, завел его на четыре тридцать утра. Стул свой плотно придвинул к двери, уселся, расставив большие ноги.
– Засну, не дай Бог, – сказал он, старательно надевая крест обратно, – будильник разбудит. Никуда ты не уедешь. Иди отдохни лучше, Катя.
– Ну ты дьявол, – дрожащими губами прошептала она, – ну ты чудище...
– Завтра все комплименты мне скажешь, завтра, – усмехнулся отец Валентин, – а сейчас иди отдыхай...
Уронил черноволосую голову на грудь и вдруг в самом деле заснул, похрапывая.
– Господи, – взмолилась Катерина Константиновна, – прости меня!
Она еще постояла в нерешительности, посмотрела, как он спит, расставив ноги, между которыми блестит будильник. Потом зажмурилась и с отвращением затрясла головой. Ласковая улыбка новой прихожанки в чернобурке раскрылась перед глазами, как раковина.
«Ни минуты не останусь, – с силой прошептала Катерина Константиновна самой себе, – пусть хоть что».
Прошла на цыпочках в соседнюю комнату, где стояла кровать. Стараясь не стучать, отворила окно. Черная подвижная стена дождя, громыхая, неслась сверху на стонущие деревья. Катерина Константиновна осторожно перелезла через подоконник, спустила ноги и спрыгнула в размокшую клумбу с настурциями, которую сама же и посадила в прошлом году. Резко запахло травой, словно потом, выступившим на теле земли, когда она еще боролась, пробовала противиться ливню и щетинилась в небо всеми своими ветвями, цветами и травами. За два часа вода смыла их без остатка, остался только этот резкий травяной запах.
Катерина Константиновна обеими руками поправила свои тут же прилипшие к лицу короткие волосы и быстрым шагом направилась к автобусной остановке. Первый автобус в город должен был быть в четыре тридцать. Как раз когда его разбудит будильник.
Мальчик Орлов вернулся из лагеря совсем взрослым и хмурым. Бабушка Лежнева пробовала было расспросить его о том, что было в колхозе, как они там веселились и работали с друзьями, но он ее оборвал, и она больше не приставала. За долгую свою жизнь бабушка Лежнева научилась помалкивать и отползать в тень, если она не нужна, а нужна она бывала не так часто, потому что дочка, Катерина Константиновна, справлялась с жизнью сама, не спрашивала материнских советов, на родительскую помощь не рассчитывала. Сейчас же ее и вовсе дома не было, поехала к отцу Валентину на день рождения. Мальчик не спросил, когда мать вернется, хотя – бабушка Лежнева знала это точно – к матери он был привязан, и, если она надолго отлучалась, Орлов, как все дети, растущие без отца, начинал беспокоиться.
День клонился к сумеркам, казалось, что вот-вот начнется дождь, но он все не начинался, хотя по радио объявили, что по лесам и полям Подмосковья прошел даже небольшой ураган и навсегда уничтожил посевы.
«Ну, значит, опять жрать будет нечего, – быстро и грубовато подумала про себя бабушка Лежнева. – Большевики-то, они умные, всегда какую-нибудь причину придумают. То ураган у них, то интервенция, то космосу помогать».
Во глубине души она все знала про большевиков, боялась их пуще смерти и всю свою сознательную жизнь прожила во лжи и страхе. Большевики были везде, как вши во времена Гражданской и Отечественной войн, они наползали на жизнь бабушки Лежневой, ее дочки Катерины Константиновны и их мальчика Орлова со всех сторон, но бабушка Лежнева давно поняла, что лучше, не сопротивляясь, подставить им свое тело, и пусть они сосут из него кровь. Поэтому она стала неряшливой, курящей, волосы расчесывала не каждый день, в словах специально меняла ударения, чтобы думали, что она из простых, очень любила вставлять в разговоры с соседками фразы типа «что нам решать, за нас правительство думает!» или «советская власть нам не даст с голоду подохнуть», хотя знала, что прекрасно даст, и именно с голоду. Были примеры, ох, сколько.
Крошечным прокуренным своим носиком, к старости ставшим еще меньше, еще изящнее, бабушка Лежнева издалека чуяла опасность и побаивалась чужих. Поэтому, когда через два дня после приезда Орлова из лагеря кто-то позвонил в дверь три раза, то есть именно к ним, а не к кому-то еще из соседей, бабушка Лежнева, которая делала на коммунальной кухне сырники к ужину, не бросилась сразу открывать, но вытерла задрожавшие руки о фартук и приложила ухо к клеенчатой двери, прислушиваясь.
– Неужели их нету! – с отчаянной досадой сказал низкий женский голос, и тогда бабушка Лежнева сразу открыла, сдув нижней губой муку с волос и переносицы.
На пороге стояла невысокая, злобно напрягшаяся дамочка с кое-как причесанными волосами, очень ярко, но торопливо накрашенная и вообще взволнованная. Одета во все не наше. Над дамочкой возвышался плечистый, «породистый» (как сверкнуло в умной голове бабушки Лежневой) мужчина, тоже прекрасно одетый и тоже взволнованный. При виде перепачканной мукой старухи с ошметками теста на подбородке дамочка удивленно сверкнула глазами, словно ей показали что-то неприличное.
– Нам нужен Геннадий Орлов и его родители, – твердо, приятным породистым голосом произнес мужчина. – Позвольте пройти.
– Я бабушка его, – пролепетала бабушка Лежнева и уточнила: – Мать матери. А вы по какому вопросу?
– Где он? – вскрикнула дамочка и сделала такое движение пальцами, что разом сверкнули все ярко- малиновые, острые, как у птицы, когти.
– Он там, у нас, – поджавшись, ответила бабушка Лежнева, – он сейчас.
Услышав свое имя, Орлов вышел из занимаемой ими жилплощади – две смежные комнаты, 29 квадратных метров – и сразу же сильно побледнел, увидев гостей.
– Ну, так, – сказал гинеколог Чернецкий, – Стелла, не вмешивайся! Я сам.
Стеллочка негромко застонала и хрустнула пальцами.
– Ты знаешь, – спросил гинеколог, – что произошло с Наташей?
Орлов не опустил глаза, только еще больше побледнел.
– Подлец, – выдохнула Стеллочка, – животное! Ты же изуродовал ее! Она же ребенок!
Тут и вмешалась тихая бабушка Лежнева.
– Я извиняюсь, – сказала бабушка Лежнева, – это вот мой внук, и вы пришли и его оскорбляете. Потому что матери дома нету, она в... – бабушка Лежнева поперхнулась, – в командировке. Приедет только завтра, он на мне...
– Нет, я не могу, – лохматая Стеллочка с отчаянием запустила в прическу десять растопыренных сверкающих пальцев. – Нет, ну его же посадить надо... Повесить...
– Посадить? – задохнулась бабушка Лежнева. – Кого посадить?
– Стелла! – прогремел гинеколог. – Прошу тебя прекратить! Где мы можем поговорить спокойно? Здесь?
Он решительно прошел в первую из двух смежных комнат, с неудовольствием огляделся и сел на диван. Остальные продолжали стоять. Часы пробили три.
– Ваш внук, – твердо сказал гинеколог Чернецкий, не глядя на бабушку Лежневу, зато очень внимательно рассматривая угол покрытого клетчатой клеенкой стола, – вступил в интимные отношения с нашей дочерью и... – Он придержал дыхание и несколько раз быстро моргнул глазами, словно пытаясь избавиться от застрявшей в них клеенчатой клетки. – И в результате наша дочь, четырнадцатилетняя девочка, прошла сегодня через тяжелую операцию и очень серьезную получила психологическую травму. Я
