«Так, – мысленно произнес Орлов и скрипнул зубами, разжевав соль своей засохшей на подбородке недавней крови. – Полный порядок».
«Вот такие мы все, люди, – думала бабушка Лежнева, гладя постельное белье и одновременно всхлипывая от постоянной своей тревоги за дочь и внука. – Что, я Кате разве имею право указывать? Я ей скажу: „Катя, его же воспитывать нужно!“ А она меня спросит: „Ты знаешь, как его воспитывать? И я не знаю. Потому что если им запретили в Бога верить, то как же их теперь воспитывать?“ – „Всё любовью делается, – вот что я скажу Кате! – Ты только люби его, и я буду любить, и тогда, может...“
Она не успела закончить своей мысли, не успела даже вытереть с новой силой полившиеся на раскаленный утюг слезы, как соседка Надежда Федоровна застучала к ней в дверь из коридора. Бабушка Лежнева знала, что это она, Надежда Федоровна, потому что только она и стучит так – отрывисто, всем своим пролетарским кулаком: «Ттттуккк!»
– К вам, – гаркнула Надежда Федоровна, – оглохли, что ли!
Отец Валентин, Катеринин многолетний любовник, огромный, располневший и все-таки красивый, как всегда, сильно только обрюзгший, решительно вошел к ней в комнату и, набычившись, уставился на нее.
«Чего в нем нашла! – сверкнуло в голове бабушки Лежневой. – Мужик мужиком! Прости меня, Господи! Чтобы в таком грехе жить!»
– Добрый день вам, – низким красивым басом сказал отец Валентин, – помешал, извиняюсь. Катерину Константиновну мне нужно. По срочному поводу.
– Она ведь на работе, – чувствуя, как заколотилось сердце, ответила бабушка Лежнева. – Она через полчаса придет. Вы присядьте, пожалуйста.
– Замечательно, – кивнул он и, видимо, растерявшись оттого, что бабушка Лежнева молчит, громко спросил про молодого Орлова: – А парень ваш где? Сын? В пионерском лагере, что ли?
– Болтается, – грустно махнула рукой бабушка Лежнева. – Никого не слушает. Возраст. И, конечно, без отца. Вы меня понимаете...
– Никогда не знаешь, что к чему, – угрюмо ответил отец Валентин, – никогда. Потому что сейчас такие отцы, что лучше бы они поменьше вмешивались.
«Говори, говори, – подумала про себя бабушка Лежнева, – не будь тебя, так она, может быть, и встретила кого-нибудь, может быть, и замуж... А так – что? Всё псу под хвост!»
– Вы ведь действительно веруете? – спросил вдруг отец Валентин.
– Верую, – встрепенулась бабушка Лежнева.
– Позвольте мне вам один вопрос задать. Как истинно верующему человеку.
Он напряженно посмотрел на нее. Бабушка Лежнева опустила глаза.
– Вы мне скажите: ощущаете вы Господа Бога нашего когда-нибудь? Так, чтобы рядом с вами? Чтобы никакого, – он повысил голос, – никакого сомнения в том, что рядом?
Бабушка Лежнева помолчала.
– Я вам так скажу, батюшка, – усмехнулась она наконец, – мы с мужем когда-то давно, в другой, можно сказать, жизни про это же самое говорили. Муж у меня человеком умным был, головастым. Сердце очень доброе. – Она быстро взглянула на батюшку. Отец Валентин сидел, свесив голову на грудь, дышал тяжело, как мамонт. – Муж тогда так сказал: есть люди дурные, и я их никаким образом любить не могу. Есть люди вообще мертвые. От них тоже надо подальше.
Он поднял на нее свое красное, расползшееся лицо:
– Мертвые?
– Мертвые, – вздохнула она. – Внутри у них мертвечина.
– Я ведь вас не об этом спросил, – раздраженно сказал он, – не о людях.
– А вы погодите, – совсем тихо перебила его бабушка Лежнева. – Мы с вами среди людей живем. Я иногда смотрю на кого и думаю: «До чего дурен! Сколько такой всего понаделает!»
– Ну? – Воспаленными глазами отец Валентин впился в ее старенькую шею.
– Так вот вы мне скажите: если я так людей сужу, это что значит? Значит, что я в Бога не верую? Или как?
– Говорите, говорите, – кивнул отец Валентин, словно начав о чем-то догадываться.
– Потому что если я так про людей нехорошо думаю, то какая же это вера? Это ведь значит, что я с Его волей несогласна? Или на этих людей не Его воля была? А чья тогда?
– Ну, чья... – сморщился отец Валентин. – А этот-то? Этого вы забыли?
– Этого? – тонким, как проволока, голосом повторила бабушка Лежнева. – Вот вы мне сами и назвали! Вот кто нас в покое не оставляет! Вот кого мы каждый день рядом чувствуем! Этого! А Он, – она подняла к потолку морщинистые веки и глубоко, всей своей костлявой и вытертой грудью, перевела дыхание. – Он редко сам приходит. Нас к себе ждет.
Отец Валентин передернулся.
– Нет, батюшка, – прошептала она, – я не о смерти сейчас. Я про жизнь. Он нас внутри жизни к Себе ждет. А мы как на углях. Нам не до Него. Больно далеко к Нему пробираться. Душа устает очень быстро. Вот мы и выдыхаемся. Тогда для этого уж совсем, можно сказать, полное раздолье. Бери нас тогда голыми руками.
– Погодите, погодите, – заторопился отец Валентин, – вы мне говорите, что если, значит, я этого чувствую и знаю доподлинно, когда именно этот ко мне пристает, то я тем самым подтверждаю, что я именно в Бога и верую? По-вашему, значит, пока я внутри себя границу между Ним и этим провести в состоянии, я, значит, еще могу себя верующим человеком числить?
– Да ведь вы, батюшка, священник, вам сомневаться...
Бабушка Лежнева хотела что-то еще важное произнести и уж сложила было для этого бледные свои губы, как вдруг в коридоре включилось радио и тугой, горячий, как свежеиспеченный батон, голос популярного любимца публики Эдуарда Хиля во всю силу запел:
Слезы закапали из глаз бабушки Лежневой.
– Видите? Вот у них, – она всхлипнула и быстро, крепко вытерла глаза передником, – вот у них какая забота! И никаких других нету! А он у нас мальчик, да без отца, да с этими вот песенками... Что с ним будет?
– У него мать есть, – с усилием сказал отец Валентин, – она умная.
– Да что мать! – бабушка Лежнева махнула по своей привычке рукой. – Про его мать вы, батюшка, мне-то не говорите, у нее у самой жизнь покалечена. Мы ведь с ним про самые главные вещи помалкиваем. Зачем его баламутить? Вся школа – атеисты, а наш что, белой вороной будет? Тоже ведь неспокойно.
И она опять вытерла глаза.
– Какая вы хорошая женщина, – словно удивившись, выдохнул отец Валентин и встал. – Я, наверное, ее уже не дождусь, Катерину Константиновну. Мне бы на автобус не опоздать.
– Вы сюда по делам заехали, в Москву? – спросила его бабушка Лежнева и тоже встала.
– К врачу приезжал, к частнику, – ответил отец Валентин, – расхворался я что-то. Спасибо за разговор. Но мы с вами, Бог даст, к этому еще вернемся. Упустили вы один момент. Говорите: люди вокруг скверные. Много. Верно. Мертвые среди живых тоже часто попадаются. Согласен. Но как вы о себе самой думаете? И я? Как я себя самого сужу? Вот где загвоздка... С другими-то нам легче...
– Может, чайку подогреть? – нерешительно спросила бабушка Лежнева, но он уже вышел.
Высунувшись в раскрытое окно, до отказу забитое голубиным клекотом и ленивым теплом заходящего солнца, бабушка Лежнева увидела отца Валентина, в раздумье остановившегося у детской песочницы и словно бы одолеваемого сомнением – остаться или уйти. Наконец он, видимо, сдался, присел на край песочницы, достал из кармана носовой платок, промокнул им горячее и мокрое от пота лицо и как-то слишком внимательно, словно они чужие, рассмотрел со всех сторон свои большие руки. С третьего этажа глазастой и умной бабушке Лежневой было прекрасно видно, что отец Валентин переживает нелегкие мгновения душевной муки, и мгновения эти напрямую связаны с ее родной и единственной дочерью Катериной Константиновной. Разговор о вере в Бога, неожиданно затеянный отцом Валентином, в первую
