зажмурилась и затрясла головой. – И вот я сегодня все утро про смерть думаю... Ну, куда она меня от тебя забирает? Что им там за разница: одной душой больше, одной меньше? Ты бери тех, которые не любят никого! Им что? Собрался да и поехал! А когда вот как у меня, Наташечка, по тебе все нутро на кусочки разламывается, куда же я с этим там денусь? Я ведь и сама замучаюсь, и тебе покоя не дам! Вся болеть по тебе буду!
– Где это – там? – бледнея и расширив неподвижные испуганные зрачки, спросила Чернецкая.
Марь Иванна горько и безнадежно махнула рукой.
– Да где ни есть! Я ведь, Наташечка, не помирать боюсь, а тебя жалко! По тебе у меня, голуба моя, сердце плачет!
И, опустившись на стул, она обхватила Чернецкую дрожащими ладонями, громко зарыдав в ее нежную, густо исцелованную Орловым шею. Маленькая Чернецкая видела совсем близко, под самым своим подбородком, пегий и тонкий, как ниточка, пробор плачущей Марь Иванны, вдыхала луковый, слегка кисловатый запах ее волос, чувствовала, как ее горючие слезы заливают ей школьный передник так сильно, что того гляди и разойдется плиссировка. Неожиданно ей пришло в голову, что на свете есть сильные, а есть и очень слабые люди, что Марь Иванна вот слабая, а ее мама Стеллочка – сильная, бабушка Любовь Иосифовна была слабой, а дедушка – сильным, мальчик Иванов, конечно же, слабый ужасно, а молодой Орлов – жутко сильный, глуховатая Белолипецкая – слабая, а сама она, Чернецкая, кажется, наоборот... Да, она, кажется, сильная, потому что никто ведь не заметил, как она плакала в роддоме, когда отец целовался с этой самой санитаркой, а ей, родной его дочери, пришлось сделать вид, что она спит и ничего не видит!
– Не плачь, Марь Иванна, – радуясь своей душевной силе, сказала Чернецкая и слегка поцеловала Марь Иванну в пахнущий луком пробор. – Ты еще не умираешь, ты не старая. Это тебе все показалось. Мама с папой когда придут?
Марь Иванна еще пуще затрясла головой и опять с большим усилием протолкнула разбухший хлеб через горло.
– Да что там мама с папой! Они ведь у нас разв-о-о-дются, – Марь Иванна произнесла это слово так, будто скатала все звуки в трубочку. – Папа велел тебе это передать, чтоб ты знала. А он с тобой сам поговорить хочет.
Чего угодно она от них ожидала, но только не этого. Только не развода! Только не этого позора на всю школу!
– Разводятся? – закричала Чернецкая и тут же расплакалась, затопала ногами. – Не ври! Ты врешь! Кто разводится?! Где папа?
И, задыхаясь от слез, набрала номер.
– Передайте, что звонила его дочь! Чтобы он мне перезвонил! Что я жду!
Она уже не помнила о мальчике Иванове и не хотела делиться с ним своим недавним счастьем. Самое главное – не отдать отца этой мерзкой, этой лахудре кудрявой! Она ни на секунду не думала и не хотела думать о матери, потому что не о матери шла речь, а только о ней и ее отце! Самое ужасное, что приходило ей в голову, это то, что у отца может быть какой-то еще ребенок, если он снова женится! Конечно! Родила же вон Юлька Фейгензон, рожает же Тамара Андреевна! А она сама? Она ведь и сама чуть было не родила! Представить отца, голого и возбужденного, в одной кровати с голой, закатывающей глаза Зоей Николавной, было все равно что выпить большими глотками целую кружку дымящегося кипятку, все равно что отрезать кухонным ножом собственную руку! Ни за что! Никогда-а-а! То, что делал с ней молодой Орлов в лесу, в глубоком и влажном овраге, то, что она несколько раз разрешила мальчику Иванову, не смел делать с чужой лахудрой ее отец! Потому что каждый раз, когда она в детстве болела чем-нибудь и капризничала, именно он кормил ее с ложечки! Он таскал ее на плечах с дачи на станцию и обратно, потому что ей это нравилось! А один раз, когда однажды летом – ей было, кажется, шесть лет – она чуть было, катаясь на велосипеде, не попала под грузовик, ее отец выскочил из дому в одних трусах – да, летом, на даче, в июле! – и как он кричал на шофера и как потом целовал ее всю, включая даже грязные, в песке и пыли, пальцы на ногах! Каждый палец сквозь ремешки сандалий!
– Ты мне звонила, Тата? – спросил отец в трубке.
– Мне с тобой сейчас нужно поговорить, – она уже не плакала, но продолжала задыхаться.
– Что-нибудь случилось? – напряженно спросил отец.
– Да, – задыхаясь, ответила она.
– Я приеду часа через полтора, – пообещал он и приехал.
Чернецкая сидела на кровати – как была в школьном платье, не снявшая даже мокрый от слез Марь Иванны передник.
– Вы что, разводитесь? – спросила она, не поднимая глаз.
Заведующий гинекологическим отделением районной больницы сморщился и затоптался на пороге.
– Да или нет? – спросила она.
– Да, потому что... – начал было он и тут же прервался от того, как она закричала:
– Н-е-е-ет! А я тебе говорю: не-е-ет!
– Тата, – забормотал отец, – ты же не знаешь, ты же не понимаешь всех обстоятельств... Мы с мамой давно не... как это тебе сказать...
– Мне все равно! – Огненная, с глазами, превратившимися от слез в щелочки, она крикнула так громко, что тут же охрипла и потому перешла на шепот: – Мне все равно! Но если ты нас бросишь, я что-нибудь сделаю, вот увидишь!
Отец беспомощно прижал руку ко лбу и привалился к косяку. Да, вот они, женщины... Вот, пожалуйста... Слезы их, беременности, скандалы... Эрозии шейки матки. Угрозы...
– Не кричи, – сказал он, не отнимая руки ото лба. – Что у тебя за истерики? Я тебя на лекарства посажу.
– Посади, – шепотом ответила маленькая женщина Наталья, которую он сам же и сотворил когда-то. – Не посадишь...
Развод, назначенный на шестнадцатое апреля, не состоялся, потому что вечером, пятнадцатого апреля, в среду, Марь Иванну разбил паралич и ее пришлось отправить в больницу.
Тихая и кроткая, в чистом белом платочке, лежала Марь Иванна в помещении Первой градской в большой и светлой палате на четырнадцать человек, где в старинном окне плыли ей навстречу обнаженные еще липы, щебетали весенние птицы, а отогревшиеся после снега воробьи вспыхивали на солнце своими скромными серыми крыльями. Разговаривать Марь Иванна теперь уже не могла, но могла мычать, улыбаться левой стороной рта и плакать своими вдруг прояснившимися и успокоившимися глазами. Гинеколог Чернецкий, знавший всех и вся в медицинском московском мире, устроил так, что к преданной и бесхитростной Марь Иванне частенько подходили медсестры, утренний врач непременно останавливался над ее кроватью и спрашивал, какое нынче у няни Леонида Михайловича верхнее давление, а во время обеда появлялась даже специальная девушка из мужского отделения и кормила Марь Иванну нехитрой больничной едой с помощью погнутой и засаленной алюминиевой ложки. Дула на суп, если слишком горячий. Леонид Михайлович за это кормление платил девушке огромные деньги. Но в связи с тем, что Марь Иванна так вот неожиданно залегла в постель полюбоваться воробьями сквозь окошко Первой градской, ребенок Наталья Чернецкая осталась совершенно без присмотра и все в доме пошло прахом: ни обеда не было, ни белья чистого, ни вообще ничего. Включая пироги с капустой. Развалить обездоленный дом еще больше у гинеколога Чернецкого просто не поднялась рука. Он так и сказал жене своей Стеллочке, вернувшись с ней в огромную, наводящую тоску квартиру после того, как они поместили бедную Марь Иванну в больницу. Стеллочка, испуганная зрелищем мычащей и просветленной своей домработницы, разрыдалась и сообщила, что ей вообще теперь все на свете все равно, пусть оно катится к черту, а у нее нет сил. Наталья Чернецкая в этот печальный вечер тоже не спала, а в ожидании родителей находилась в полулежачем положении под немецким торшером на антикварном диване, приобретенном когда-то ее покойным дедом. На вопрос отца, может ли она какое-то время обойтись без помощи домработницы, Наталья Чернецкая ответила:
– Могу. Что я, яичницу, что ли, не пожарю? Пусть только кто-нибудь приходит убирать и потом стирку.
Марь Иванна, когда кто-то из Чернецких наведывался к ней в больницу, буквально-таки заходилась от восторга. Неподвижная левая сторона ее старческого худощавого тела начинала дрожать радостной
