День ангела

глазами, перестало щипать, и увидел, как Сесилия с вишневым, пылающим, мокрым лицом и телом белее, чем снег на Аляске, приникла, в слезах и кудрях, к Бенджамену, а тот обнимает ее, и ласкает, и что-то ей шепчет в горящее ухо.

Дневник Елизаветы Александровны Ушаковой

Париж, 1959 г.

Настя получила письмо от Дюранти, который умер во Флориде два месяца назад. Он написал ей перед самой смертью. Письмо его отправила Насте жена Дюранти, с которой он обвенчался, будучи уже смертельно больным, за несколько недель до своей кончины. В своей приписке она говорит, что он не хотел верить в то, что умирает, и смеялся над прогнозами врачей. Письмо пришло к нам через Китай, шло очень долго. Настя мне его не показывает, да мне и не нужно. Она спряталась в своей комнате. Кажется, плачет. Утешать ее у меня нет сил. Понимаю, что я стала жесткой, и с тех пор, как мы потеряли Леню, чувствую только одно: свою потерю. Но как можно плакать оттого, что где-то, на краю света, умер человек, бывший твоим любовником двадцать лет назад?

Вермонт, наши дни

Матвей Смит смотрел, как сестра его, обвив обеими руками мускулистое тело Пресли, дрожит крупной дрожью. Он слышал, как плачет сестра, как рыдает. Будь это кто-то другой – какая-нибудь посторонняя, ушастая и глазастая девица, – он точно ушел бы и дверью бы хлопнул. Но тут он не мог. От ее слез у преданного Матвея Смита соленые комки начали торопливо подкатывать к самому горлу.

– Leave us alone, you idiot! – сказал Бенджамен Сойер. – We are getting married.[62]

Сесилия на секунду оторвалась от своего возлюбленного, взглянула на брата заструившимися голубыми глазами и снова зарылась лицом в шею Пресли.

Матвей точно знал, что ослышался.

– We are getting married, – повторил Сойер, – without your permission.[63]

Прямо среди бела дня (поскольку дождь кончился, хлынуло солнце!) Матвею сказали такое, во что было трудно поверить: сестра его будет женой негодяя, и он, этот муж, сможет снять с нее платье и трогать везде, даже рук не помывши.

В небе стояла радуга, и свет ее падал на поле из лютиков, которые своей бесполезной сияющей поверхностью всегда прежде так веселили Матвея: смотрел и смотрел, улыбаясь природе. Все стало другим, даже лютики эти.

Он вышел из комнаты и, не разбирая дороги, зашагал по золотым головкам, которые с милой и кроткой готовностью сникали по мере его решительного передвижения. Вокруг было мокро, и вода хрустально стояла во всех больших и малых чашах: в фиалковых рожках, в гороховых стручках, из которых выпали до срока созревшие спелые зерна, внутри глянцевитых, свернувшихся листьев. Представить себе жизнь после того, как сестра перестанет быть его сестрою, а станет женою проклятого Пресли, было так же невозможно, как вдруг улететь на высокое небо и там зацепиться за радугу. Будучи взрослым, почти двадцатилетним человеком, он знал, что когда-нибудь женится, и будущая невеста, выплывая по ночам из синеватого тумана сновидений, всегда была похожа на Сесилию и даже звучала как та: колокольчиком. Теперь получалось, что, окажись она похожей на Сесилию, она должна будет и поступить как Сесилия, а именно: встретить себе Бенджамена и тут же обвиться вокруг, как лиана.

Матвей Смит покинул территорию школы и медленно шел вдоль дороги, по которой изредка проносились пыльные деревенские машины, чаще всего джипы и «Форды». Из машин ему сигналили, а круглый один и румяный, как персик, но глупый парнишка, высунувшись из окошка, нелепо и долго грозил кулаками. Матвей обратил внимание, что кулаки его были ярко-розовыми, но почему-то разной величины. Он знал, что, если перейти на другую сторону и углубиться в медленно темнеющий лес, то можно будет вскоре увидеть водопад, грохот которого напоминал начало знакомой музыкальной фразы, без устали повторяемой спрятавшимся оркестром. Он шагнул вправо, намереваясь одним махом пересечь вермонтское шоссе, но тут что-то очень тяжелое и, как ему показалось, тут же рассыпавшееся от соприкосновения с далекими облаками внезапно и мощно, хотя и не больно, обрушилось на него, и в голове раздался ширящийся и скрежещущий звук, словно бы водопад, который находился во глубине леса, решил вдруг забраться под кудри Матвея.

Дневник Елизаветы Александровны Ушаковой

Париж, 1959 г.

Переписываю Ленины тетради.

«История медицины знает имена многих врачей, которые решили на себе самих испытать, через что проходят заболевшие тою или иною болезнью люди, и тем самым помочь им. Особенно меня поразили опыты с сифилисом, заболеванием, в причинах которого скрывается «постыдный», с нравственной точки зрения, момент. Именно этот момент нужно было полностью проигнорировать тем, кто испытывал сифилис на себе. Вот некоторые примеры.

Доктор Линдеман взял у больного, на миндалинах которого были папулы (вторая стадия сифилиса), немного выделений, сделал на своей левой руке разрез и внес в него эти выделения. Спустя несколько недель появились симптомы тяжелого заражения, которое распространилось по всему телу. В заключительном докладе Парижской академии от 18 ноября 1851 года говорилось: «Это было зрелище, разрывающее сердце. Представьте себе молодого мужчину с красивым и одухотворенным лицом, все тело которого было разъедено фагеданическими шанкрами и являло собой признаки конституционного сифилиса в его самой тяжелой форме. Он хотел довести опыт до конца и противился всем просьбам лечиться».

Когда наступила эра бактериологии и были открыты возбудители венерических болезней, многие врачи усмотрели в этом новый стимул для опытов на себе. Так, например, для гонореи удалось найти верное решение, применяя слабый раствор азотнокислого серебра. При сифилисе это было труднее. Французский врач Поль Мезоне в 1906 году попросил Мечникова и Ру, которые работали тогда в нашем Институте Пастера, чтобы они привили ему сифилитический материал в двух местах и смазали это ртутной мазью. Ни один из них не отказался выполнить его просьбу. Сам Мезоне привил себе и четырем обезьянам сифилис еще прежде. Мезоне и первая обезьяна остались здоровы, две обезьяны, которым вовсе не втирали мазь, заболели на семнадцатый день, обезьяна, которой втерли мазь через двадцать часов, заболела на тридцать девятый день.

Я сейчас только заметил, что по-русски сифилис называют «дурной болезнью». Но ни один из врачей, которые ставили на себе эти опасные опыты, не обратил на эту сторону дела ни малейшего внимания! Значит, ими руководило что-то еще, и, кроме чисто медицинского и научного интереса, они испытывали простое человеческое милосердие и желали поставить себя на место тех, от кого общество с презрением отворачивается. В отношении наркоманов мы имеем дело с еще большей жестокостью, чем та, которую проявляют люди к больным венерическими болезнями, калекам и сумасшедшим. Наркоманы рассматриваются на том же уровне, что и преступники. Лечат их, как правило, только по настоянию родственников, да и те очень скоро сдаются и отступают. Тот опыт, который я собираюсь поставить на себе, должен исправить эту картину и вернуть человеческое достоинство тем, кто якобы утратил его, поддавшись «постыдной» слабости. Я буду работать как ученый, буду наблюдать за всем происходящим во мне со стороны, записывать каждый оттенок и каждую мелочь, а потом, выйдя из наркологической зависимости, в чем я ни секунды не сомневаюсь, предложу медицине тот ключ, который подойдет к лечению наркомании не только как физиологического, но в первую очередь нравственного явления».

Нет сил переписывать дальше. Я и так понимаю, чего он добивался: он добивался оправдания. Он думал себя обмануть. Ему нужно было уйти от чего-то, что угнетало его уже давно, но он не знал, как это сделать, и нашел себе лазейку: научные опыты. Он не посмел признаться себе, что ищет просто облегчения собственной боли. А я ничего не понимала, и мне казалось: он все еще маленький мальчик.

Анастасия Беккет – Елизавете Александровне Ушаковой

Лондон, 1935 г.

Лиза, я здорова, не тревожься за меня. Патрик уезжает в Маньчжурию. Но сначала он хочет заехать в