ничего не умела, никогда моя земля ничего не рожала.
Утром заметила через забор Платонова. Он истощал и зарос.
Сколько лет мы знаем друг друга? Сто лет, с детства. Помню, как он заболел полиомиелитом и у нас в доме началась паника: боялись, что я заражусь. Потом боялись, что он умрет. Но я не заразилась, а он поправился. Одна нога у него так и осталась короче другой. Платонов – фантастический человек, невероятный. Считается, что он математик, но я не уверена, чтобы математика хоть когда-нибудь приносила ему деньги. Окончив университет, Платонов какое-то время работал в школе, но вместе с теоремами преподнес детям несколько уроков опасного вольнолюбия, и его тут же уволили. Потом я надолго потеряла эту семью из виду, дача их стояла пустая, так как родители Платонова одновременно заболели, за городом жить не могли, и он ходил за ними, как нянька. Работал по ночам каким-то обходчиком, а днем ухаживал за двумя лежачими стариками. Распродавал семейную библиотеку, чтобы кормить их рыночными овощами и фруктами. Один раз я увидела его в букинистическом магазине с авоськой книг. Принес на комиссию. Заметил меня и огненно покраснел от стыда. Потом справился со смущением, обнял меня, обрадовался. У меня уже была пятилетняя Нюра, и жили мы с Феликсом сравнительно мирно, хотя без большой радости. Я спросила Платонова, отчего он не женится. Он усмехнулся, сверкнув золотым зубом сбоку (я тогда первый раз увидела у него этот золотой зуб и поразилась: как старик!).
«Не могу, – сказал он серьезно. – Родители».
Родители вскоре умерли. Один за другим, но каждый на руках у сына. Платонов бросил работу и начал читать. Кроме всего прочего, углубился в эзотерическую литературу и целыми днями просиживал в Ленинке. Жить ему стало абсолютно не на что, и кто-то из друзей посоветовал продать либо дачу, либо квартиру. От продажи дачи Платонов категорически отказался («Трогать нельзя, – сказал он, – детство!»), а квартиру продал. Его, разумеется, надули, да и квартира была очень средней, так что деньги оказались маленькими, и он тут же перевел половину этих денег двоюродной сестре в Архангельск.
Платонов увидел меня, просиял своими наивными, косыми глазами и подошел к забору.
– Ната, – сказал он, – солнышко, ты приехала?
– Ты почему так похудел? – спросила я. – Не жрешь ничего?
– Болею, – грустно ответил Платонов. – Давно, с осени.
– Чем?
– Да неважно, – отмахнулся он. – Идем ко мне чай пить.
В доме у него было тепло, перед иконой горела свечка, книги лежали повсюду, одна даже на плите, правда, незажженной. Он поспешно сунул куда-то эту книгу, поставил чайник, нарезал сыр, хлеб, переложил повидло из банки в стеклянную вазочку и начал нас с Троллем угощать. Тролль деликатно съел хлеб с повидлом из платоновской ладони и тщательно вылизал эту ладонь в знак благодарности.
– Чудо, – сказал Платонов и радостно засмеялся. – Собака – чудо. Я бы тоже завел, да боюсь…
Он перестал смеяться и удивленно приподнял брови.
– Чего ты боишься? – спросила я. (На душе у меня стало светло и тихо, словно и там зажгли свечку!)
– Боюсь, что некому будет за этой собакой ухаживать. Мало ли как…
– Да что ты, ей-Богу! – воскликнула я. – Что ты все намекаешь! Что с тобой?
– Ничего, ничего, солнышко, – смутился он. – Показать тебе картинки?
Платонов всю жизнь любил рисовать, хотя никогда не мнил себя художником и никогда никому свои работы не показывал. Исключение он сделал только однажды для нас с Феликсом. Было это лет двадцать назад, когда Феликс очень удачно оформил пару балетов и ходил с задранным носом. Помню, как молодой, долговязый и нескладный Платонов, с круглым лицом и добрыми глазами, пришел к нам в какой-то гуцульской войлочной шапочке, долго хвалил Феликсовы декорации, а потом смущенно сказал, что хотел бы посоветоваться насчет своих картинок. Феликс накинул на левое плечо замшевую куртку (привез из Болгарии!), закурил трубку, и мы пошли смотреть картинки.
Я, конечно, сразу увидела, что Платонов не большой мастер. Писал он в основном пейзажи, но не реалистические, не с натуры, а то, что представлялось воображению. На пейзажах были диковинной синевы моря, причудливые горы с пронизанными солнцем вершинами, розовые фламинго, желтые, как хорошо заваренный чай, пустыни. И все же мне было приятно смотреть на эти полотна, потому что они напоминали самого Платонова.
Но Феликс! Он его уничтожил. Правда, дружески и от чистого сердца.
– Коля, – сказал Феликс, пыхтя трубкой, как Гайавата. – Ты хочешь, чтобы я тебе подпевал, или ты хочешь правду?
Платонов смутился до того, что на глазах его выступили слезы.
– Так вот, – продолжал мой безжалостный муж. – С точки зрения живописи это мазня.
– Я понимаю, – поспешно сказал Платонов, – но я думал, что с точки зрения…
– Другой точки зрения нет, – отрезал Феликс. – Вопрос лишь в том, предрасположен ли человек к тому, чтобы писать маслом на холсте. Или ему лучше заняться чем-то еще…
– Я понял, – пробормотал Платонов. – Это ведь для себя…
– Для себя – пожалуйста, – смиловался Феликс. – Для себя это совсем неплохо, особенно морские куски…
Тролль, Платонов и я поднялись на второй этаж по темной скользкой лестнице и вошли в комнату, которую Платонов называет мастерской. Все ее стены завешаны картинами. Не берусь судить с «точки зрения живописи», как говорил мой бывший, но, кажется, одна вещь точно удалась. Ни гор, ни морей на ней не было, а было семь всадников в черных капюшонах. Всадники медленно двигались, но не по ровной поверхности, а словно бы забирая вверх, к невидимому небу. И люди, и лошади были почти бесплотны. За спинами у всадников торчали приклады, головы в черных капюшонах были низко опущены, а лошадиные морды, напротив, высоко и тревожно задраны, словно лошади чуяли впереди опасность.
– Молодец, – сказала я. – Как называется?
– Это называется, – замялся Платонов, – «Дорога на Страшный суд».
– Так это – мертвые? – спросила я. – Дорога-то после смерти?
– В общем, да, – сказал он. – Я, собственно, это имел в виду.
И тут я разрыдалась и закашлялась.
– Коля, – сказала я. – Миленький! Я с ума схожу.
Платонов испугался. Первым движением его было прижать меня к груди, но он остановился на полдороге.
– Ната, – спросил он осторожно, – что с тобой?
– Да что! – Слова расцарапали мне горло. – Что со мной? Никого нет – раз, старость пришла – два, смерть не за горами – три! Мало?
Он хотел что-то сказать, но не решился.
– Если ты мне посоветуешь верить в Бога, или надеяться на лучшее, или еще что-то в этом роде, – я повысила голос, словно Платонов был виноват в моих несчастьях, – если ты мне что-то подобное скажешь, я сейчас же уйду!
– Но в Бога действительно нужно верить, – прошептал Платонов. – Иначе что же?
– Ах, я не знаю! – закричала я. – Только ты мне не устраивай сцену из романа «Братья Карамазовы»!
– Когда писались «Братья Карамазовы», – сказал он, – овец не клонировали и младенцев не выводили в пробирках. Времена были невинными…
– Каких овец? – простонала я.
– Ну, как? – задумчиво сказал он. – Тех, которые тоже будут на Страшном суде. Вместе с экспериментаторами. Ната! Ты что, не видишь, какое подходит Время? (Пишу слово «Время» c большой буквы, именно так он произнес!)
– Время – чего? – спросила я.
– Я думаю, конца света, – ответил Платонов. – А как же иначе понять эти приметы?
– Коля! – вздохнула я. – Что ты, ей-Богу! Поговори со мной просто!
– Но, Наточка! – испугался он и затряс бородой. – Куда уж проще! Вот ты говоришь «моя жизнь» или «его жизнь», а ведь отдельно от общей жизни ничего нет! А скажи мне: что произошло с общей жизнью в
