широкий, прямой. Ходит очень быстро, почти бегает.
– Не знам, не знам, – говорит нянька. – Как ты толкуешь, так это Лена Потапова должна быть. Но она померла.
– Да вы что! – кричу. – Какое померла! Я ее неделю назад видела!
– Видела, – говорит, – так чего опять ищешь?
– Это, – отвечаю, – долго объяснять. А кроме Лены кто еще?
– Глаза, – спрашивает, – узкие? И сама такая юркая?
– Да, да!
– Ох, – тужится она. – Голову ты мне, женщина, ломаешь! Стара я для таких загадок!
Опять сую бумажку.
– Погодь, погодь, – говорит она. – Так тогда это Антонина. Точно! И голос хриплый, как у мужика! Ну? Антонина!
– А где она теперь?
– Теперь-то? Да она на пенсии. Мужа схоронила, в лифтершах сидит.
– Как мне ее найти?
– Не знаю, не знаю, – говорит нянька. – Она сама больная, людей боится, никого к себе не подпускает. Ей платить надо, чтоб она тебе дверь отперла.
– Я заплачу! Только отвезите меня к ней!
– Утром, у пять, смена кончится, тогда поедем.
– Мне вас тут подождать можно?
– Где тут ждать! – хмурится. – Главный увидит, шкуру с меня спустит!
– Да я тихо посижу, – говорю. – И вот вам… – Опять сую.
– Лан-нно, – кивает, – идите пока отседова.
Отводит меня в какой-то закуток возле ординаторской. Там кресло и пыльный стол. Больше ничего.
– Подремайте, – говорит. – Чайку захотите, я принесу.
Я ведь целый день не ела! Забыла совсем.
– Спасибо, – говорю, – чаю очень хочется.
И тут меня как током ударило: Тролль! Тролль – не дай Бог – там один дома! Кто с ним погуляет? Кто ему воды нальет? Я уж не говорю – кто покормит!
– Можно, – спрашиваю няньку, – мне от вас позвонить?
Она заводит меня в ординаторскую.
– Быстро звони, а то мне за тебя башку оторвут!
Набираю номер. Нюра подходит.
– Слушай, – говорю я. – Я сегодня ночевать не приду. Погуляй с собакой.
– Что-о-о?
– Ничего. – Мне стало смешно: ясно, какая глупость ей пришла в голову! – Я имею право на свою жизнь, доченька?
– Ян! – кричит она (слышу, как он грохочет по коридору!). – У матери крыша поехала! Она не придет ночевать!
– Ну, и… с ней! – хрипит мой зятек. – Что ты бесишься?
– Мама! – говорит она в трубку. – Где ты?
– Я? – смеюсь. – В роддоме!
– Мама! – Она, кажется, испугалась не на шутку. – Я сейчас за тобой приеду!
– Роды принимать? – шучу я. – Не стоит. Ложись спать. Но погуляй с собакой. И покорми его. У меня там в холодильнике овсянка и две сосиски.
Она еще что-то лопотала, но я уже повесила трубку. Теперь она позвонит отцу, и они решат, что у меня завелся любовник. Пусть. Так даже лучше. Надежный отвлекающий момент. Хорошо, что у меня с собой в сумке всегда эта тетрадка. Вот я и записала сегодняшние дела. Жду, пока у старухи кончится смена.
29 июня. Вчера был странный день. Каждый мой день теперь – странный.
…Бабка закончила дежурство, и мы отправились. Ехали куда-то долго, с пересадками. Она дремала. Голова ее – растрепанная, с круглым гребнем, болталась из стороны в сторону. Вышли из метро. Пасмурно, дождик накрапывает. Фонарь при выходе из подземелья похож на волдырь. Прохожих немного. В подъезде зеленого дома, обвешенного костлявыми балконами, бабка мне говорит:
– Ждите меня тут. Я вам гаркну.
– Что вы мне гаркнете?
– Гаркну, пускает она или нет.
Стою, прислонившись к холодной батарее, жду. Через пять минут она мне кричит, перегнувшись через перила:
– Женщина! Подымайтесь! Можно!
Я бегом – по ступенькам. Дверь в квартиру открыта. На пороге стоит – не она! У меня голова закружилась. Не она, не она! Все напрасно. Я забормотала что-то, слезы хлынули. Хотела сразу уйти, ноги подкосились. Опустилась на грязный пол. Женщина в розовом капроновом халате надо мной наклонилась. Лицо блестит от крема. Глаз почти не видно, вся в складках, как бульдожка. Они вместе с бабкой меня подняли, повели в квартиру. Квартира – комната и кухня. По стенам – иконы. Бумажные цветы в пузатых бутылках – везде, даже на полу. Горят две свечи на трюмо и пахнет какими-то – не пойму, чем – маслами, травами?
Бабка шамкает:
– Ну, чего вы так, женщина? В слезы-то сразу? Хошь, Тоня вам погадает?
– Да, – говорит бульдожка. – Давай я тебе погадаю.
У меня зубы стучат, голова раскалывается, и еще что-то со мной… Да, я словно бы соскальзываю куда- то. Если меня не удержать, я соскользну, провалюсь в преисподнюю! Вцепилась в бабкин подол. Та вырвалась:
– Ты, женщина, сдурела?
– Погоди, – (это бульдожка в розовом!). – Что с вами? Плохо вам?
– Держите меня, – шепчу, – держите, ради Бога!
– Припадочная! – (это бабка!). – Прости меня, Тоня, свалились мы тебе на голову!
Бульдожка вдруг взяла меня крепко за лицо, за обе щеки, приблизила ко мне свой глянцевый лоб, пористый нос и понюхала меня, как собака. Господи, да ведь она и есть собака! Ну, конечно, вон как хвостом виляет под халатом! А я не поняла сразу, отчего это у нее зад такой откляченный. Смешно.
– Гадай, – говорю, – берешь-то сколько?
Она опять под халатом хвостом вильнула.
– Не трусь, – говорит. – Не ограбим.
И правда взяла с полки колоду, начала раскладывать.
– Говори свое главное желание. Что у тебя на сердце?
– Это ты мне говори, – отвечаю я. – Тебе виднее.
– Болезнь, – говорит она. – К святому угоднику тебя везти надо. Порча на тебе.
– Ну нет! – говорю я. – Откуда на мне порча? Что я такого сделала?
– Этого я не знаю, – отвечает она и шевелит своими бульдожьими складками. – А сглаз – вот он. Езжай к Сергию Радонежскому в Троицкую лавру.
Слушаю – и мне не страшно, только зло берет.
– Я, – говорю, – к святым не езжу! Язычники вы все! Чмок, чмок! Я с Христом в губы не целуюсь!
Чувствую, что на крик перехожу и не могу остановиться.
– Да провалитесь вы все! – кричу. – Провалитесь! К угоднику! Не нужно мне вашего угодника!
Тут она размахнулась и ударила меня по щеке.
– Будешь хулиганить? – спрашивает она.
Я опомнилась. Словно бы и не кричала.
– Женщина, – говорит она вдруг. – Я тебя вылечу. Перебирайся ко мне.
– Антонина! – икает бабка. – Да ты что!
– Ладно, – говорит Антонина. – Что мы, некрещеные, что ли? Жалко ведь. Перебирайся ко мне,
