Он, видимо, опомнился, и лицо его стало нежным и просящим.
– Я и есть родной, – устало сказал он, – но ты забываешь, что мои силы тоже ограничены. Я уже несколько лет только тем и занимаюсь, что расплачиваюсь за нашу историю. – Он сказал не то, что хотел, и сразу покраснел от этого. – Я ни на секунду не пожалел об этом, ты и была, и есть – самая большая моя радость, но ты пойми, что человек не может – понимаешь, не может! – постоянно чувствовать себя виноватым и выбирать между двумя женщинами, этого и лошадь не выдержит! Подожди, – заметив, что она хочет сказать что-то, он повысил голос, – пожалуйста, подожди! Чего ты хотела от меня? Чтобы я все бросил: ее, Лизу, дом и уехал с тобой в Нью-Йорк? Во-первых, кто меня туда пустит?
– Это можно устроить, – пробормотала она.
– Развестись и жениться на тебе? И ждать, пока мне дадут вид на жительство, или как там это у вас называется? Положим. Я все сделал, развелся, она выбросилась из окна или перерезала себе вены, или еще что-нибудь в таком роде, потому что тут добром не кончится. Уж ты мне поверь. Положим, что я наплевал даже на это, наплевал на Лизу и женился на тебе. И вот мы приехали в Нью-Йорк. А дальше-то – что? Дальше? Я вселился к тебе в квартиру и обзавелся знакомствами из русской газеты. А работа? Или ты хочешь, чтобы я сел на твою шею, вернее, на то, что тебе оставил Ричард?
– Он не так много оставил, – перебила она, – все равно нужно продавать материнский дом…
– Ну, тем более! – вспыхнул он. – Я ничего буквально не имел в виду! Ева, – он обнял ее за плечи. – Я тебя мучительно люблю. Я ни одну женщину так не хотел и хотеть не буду. Ты меня переехала как трамваем. Я лежу под твоими колесами, не могу подняться. Но я хочу работать. Я хочу поставить еще несколько спектаклей, они мне снятся во сне! Ты скажешь, что это честолюбие, что у меня мания величия, что после того, что ты пережила, все это вообще неважно, мелко, и так далее. Хорошо, ты права. Все это мелко. Но я театральный человек, это – жизнь моя, она у меня в крови! Тебе, может быть, мелко, а мне до того крупно, что крупнее не бывает! Потом, посмотри на меня: мне шестьдесят лет, я старик. Я должен успеть, понимаешь? У меня здесь, – он хлопнул себя по лбу, – у меня здесь десятки пьес, которые нет времени даже вкратце изложить на бумаге! Нет времени! Оно уходит!
Он близко придвинул свое лицо к ее лицу, словно хотел ее загипнотизировать. Она заметила черные точки на коже его пористого носа, лопнувший сосуд в глазу, поседевшие, поредевшие брови…
– Иди работай, – прошептала она. – Я тебя очень люблю. Саша сейчас проснется, мы пойдем с ним куда-нибудь.
Ни плакать, ни требовать. Он защищен от нее.
После его ухода она попыталась привести разбросанные мысли в порядок. Ребенок с ней. Денег должно хватить не меньше чем на два-три месяца. Он сам сказал, что никогда ни одну женщину не хотел так, как ее. Завтра он придет сюда сразу после репетиции.
Она опять подумала о деньгах, и ее обожгло. В Нью-Йорке остались долги по кредитным картам. Материнский дом нуждается в ремонте.
Она убежала от счетов, от звонков, от обязательств. Роет яму не только себе, но и Саше. В сущности, если бы не чек Груберта, она не могла бы осилить и эту поездку тоже. От Элизе нужно будет всю жизнь откупаться, иначе она не увидит Сашу.
Ничего, ничего, он сам сказал, что никогда ни одну женщину… А вода – как это в пословице? Вода что- то делает с камнем…
– Вот! – вспомнив, засмеялась она и сама себе удивилась: «Смеюсь!» – Вот так! Вода камень точит.
Саша проснулся и захотел в магазин, где продают обезьян. Пешком отправились в ГУМ. Было светло, снег таял, сросшиеся сосульки отражали в себе все, что было красного на улице. Лица людей показались Еве не до конца проспавшимися после Нового года и не слишком веселыми.
Перед входом в ГУМ остро пахло шашлыками.
По обе стороны широкого коридора на первом этаже шла торопливая торговля. Из магазина ковров были вытащены и растянуты на палках узорчатые ковры разных размеров, и перед одним из них, на желтом фоне которого черным и серым было выткано изображение Христа Спасителя, стояла на коленях и молилась какая-то старуха. Она била поклоны перед выставленным на продажу куском синтетической ткани, в углу которого болталась бирка с ценой, и ни на кого не обращала внимания.
– Where are the monkeys? – деловито спросил Саша. – I need one or two.
– What do you need them for?
– They will keep me a company, otherwise it’s too boring here.[22]
Саше скучно, это она виновата. Нужно заниматься ребенком, а не приплясывать перед любовником.
Старуха у самых ее ног все быстрее и быстрее осеняла себя крестными знаменьями, словно боясь, что сейчас кто-нибудь купит желтый ковер и Христа унесут.
Наконец она поднялась и оказалась немногим старше Евы. Лицо, когда-то, наверное, красивое, было изуродовано глубокими морщинами и как гречихой обсыпано мелкими родинками.
– Если Он не поможет, – сказала она Еве, – то все.
И наклонилась к Саше.
– Вот и мой таким же был. Смугленьким. В общежитии думали, что от негра родила. А потом вырос, побелел. Волосики распрямились.
Она со свистом вздохнула.
– Забрали – и туда. Такое у меня счастье. Все проскочили, а моего – туда.
Протянула руку, хотела погладить Сашу по голове. Саша выгнулся и скривил губы.
– Ну, не буду, – смутилась она. – Похож на моего, прям как две капли. А его – туда.
– Куда – туда?
– В Чечню, куда? Прислал письмо. Не кормят, говорит, ходим побираемся. У чечен еду просим. Потом еще письмо: «Мам, забери». Я – не знаю, куда бросаться, в голове прям как стук начался. Как – забери? Из армии-то? Потом мне сказали, что можно забрать, можно. Заплатить только много надо. И своим, и чужим. За деньги все можно. Через Комитет солдатских матерей надо действовать. Ну, я билась-билась, все с себя продала, денег назанимала. Тут его ранили, еле выжил. Много денег нужно было набрать. Набрала. Не хватает. Мне говорят: «Ты еще молодая, чего тебе беречь? Иди, ляжь под мужика, только чтоб все по- честному, за бабки. И не пей. По пьянке не плотют. А честно. Поработай». Поехала в Курск к родственникам. Там меня не знает никто. Поработала. Научили где. И на нашу сестру нашлись охотники. Набрала всю сумму. Поехала туда. Забирать. Мне говорят: ты его получишь, только если повезет. Потому что они ведь обманывают. Денежки берут, а сыновей-то, может, давно в живых нету. А то и так обманут. Это как повезет. Без документов, без ничего его выведут. Ну, в общем, каким родила, таким и заберешь. Старше только на девятнадцать годков. Наиздевались они надо мной. Приехала. Вывели его. Бритый, голова перевязана. На меня не смотрит. За сутки, пока в поезд не сели, двух слов не сказал. Приехали домой. Молчит. К стенке улег и молчит. Водки просит. Ругаемся. Я не даю. Врач говорит: мозговая травма. Ну, куда мне его теперь? А?
Она посмотрела на Еву просящими, в морщинистых, черепашьих веках, глазами.
– Я теперь молюсь днями. Где угляжу Его – так и молюсь. Потому что, раз Он Сын Божий, должен моему сыну помочь. Вот Он мне все время теперь и попадается. Испытывает, значит. А чего меня испытывать? Я и так с колен не встаю. Вот Он сегодня в ГУМе сказался, видели? Это ведь Он ко мне. Следит за мной. Верно я говорю?
Она в недоумении приподняла плечи.
– Ну, береги своего. – И, обогнув Еву с Сашей, пошла было к выходу.
Через секунду обернулась и снова посмотрела на Сашу внимательно, словно хотела запомнить:
– Вот и мой такой же был, – сказала она, задрожав всем лицом. – А потом побелел.
Обратно, домой, они шли быстро, почти бежали. Саша развеселился и всю дорогу хохотал, закинув голову.
…Этот мальчик, Катин, Костя, он ведь там и погиб, в Чечне.
Как она сказала: «каким родила, таким его тебе и выведут, постарше только на двадцать лет…»
Господи, вывели бы мне Катю!
…Ей захотелось, как старухе в ГУМе, стать на колени в снег.
Вывели бы мне Катю.
