После ухода Арсения она долго мыла посуду – хотя мыть было особенно нечего, потом вытерла пыль, сварила суп… Саша спал. Здоров ли он? Что так заспался?
Она наклонилась над кроватью, губами – как это делала ее мать – пощупала лоб. Холодный. Как он крепко, как сладко он спит!
Нужно позвонить Груберту. Она опять вспомнила про занятые у него четыре тысячи долларов.
Господи, стыд! Все ее поведение было стыдным: визит в клинику, нелепый, наскоро придуманный предлог, потом этот вечер, с грозой и снегом, когда она зачем-то рассказала ему о Зоиной смерти!
И как рассказала! Как на сцене! Словно это действительно так уж мучает ее, словно это действительно что-то, о чем она не может забыть!
Ложь.
«Но что, – спросила она себя, – что было делать? Как было подступиться к нему?»
Нельзя ведь начинать с постели!
А если бы не ее откровенность, не этот разговор в ресторане, он и не вспомнил бы о ней на следующий день. Подумаешь, близость.
Мало ли случайных связей у этих разведенных невротиков!
Арсений сказал сегодня… Что-то такое он сказал.
Что они спекулируют на своих несчастьях.
…Спокойный, приветливый голос доктора Груберта на автоответчике попросил ее оставить краткое сообщение. Она положила трубку и тут же позвонила на мобильный.
– Алло, – сказал он.
– Саймон! – закричала она (было плохо слышно). – Это я, Ева!
– Ева? – равнодушно переспросил он.
Все оборвалось внутри. Он был чужим, звучал как чужой. Она его придумала. Стыд, нелепость.
– Саймон, простите меня. Я просто не могла…
– Завтра похороны, и мне неудобно сейчас… Я тут с сыном…
– Чьи похороны?!
– У нас, – сказал он, – погибла девочка, с которой мой сын… Я вам, кажется, говорил о ней или, может быть, не говорил… Я не в состоянии сейчас, меня только вчера выписали из больницы.
– Из больницы?
– Небольшая операция. Извините меня, Ева. Я с вами прощаюсь.
Раздались гудки.
Отпевание состоялось пятого января в десять часов утра в церкви Святой Марии.
Линда сообщила, что, до того как начнется служба, близкие смогут попрощаться с Николь. Гроб будет ненадолго открыт. Не больше чем на двадцать минут.
Доктору Груберту все время хотелось взять Майкла под руку, хотя Майкл – после того ужасного, дергающегося, взъерошенного, каким он был, когда полицейский привел его в клинику, – вдруг резко изменился.
Доктор Груберт не мог ничего понять. Сын стал почти спокойным. Разговаривали они совсем мало. Ничего не обсуждали.
Ночевали в гостинице на Бикон-стрит. Они с Майклом – в огромном номере люкс на шестом этаже, а приехавшая из Нью-Йорка Айрис – на восьмом.
Вечером накануне похорон Майкл отказался идти ужинать, сказал, что у него разболелась голова, и лег спать. Доктор Груберт видел, что он лежит с открытыми, блестевшими в полутьме глазами, смотрит в одну точку.
Айрис – в черном обтягивающем свитере с большими серебряными манжетами – ждала внизу, в ресторане. Волосы гладко подобраны, лицо заплакано.
– Что тебе заказать?
– Все равно, что, – тихо ответила Айрис. – Салат какой-нибудь. Кусок в горло не лезет.
– У меня тоже. Сколько вы не виделись? Три месяца?
– Три с половиной. Ты не знаешь, между ними что-нибудь было?
– Не знаю. Он попросил меня позвонить МакКэроту.
– Как ты себя чувствуешь, Саймон? Тебя не рано выписали?
– Нет, все в порядке. Они же не держат больше недели, если нет осложнений.
Официантка принесла два салата.
– Мы так хорошо встретились с ним, – дрожащими губами сказала Айрис. – Он вроде и не сердится на меня. Мы так хорошо поговорили.
– О чем?
– Да просто так, ни о чем. – Слезы медленно поползли по ее щекам. Она провела по лицу сверкающим манжетом. – Я спросила, почему он так похудел. Потом спросила, где все его носильные вещи.
– Ты плачешь? Не плачь.
– Я его люблю до смерти, – вдруг сказала Айрис. – Никого на свете я не люблю так.
– Не вижу в этом большого подвига, – не удержался доктор Груберт. – Он же тебе сын все-таки!
– Да, – всхлипнула Айрис. – И никто мне не нужен, кроме него.
«Лжешь, – подумал доктор Груберт, – не бегала бы к Домокосу, если б так…»
– Ты видел Линду? – спросила Айрис.
– Она у сестры. Дом опечатан. Мы с Майклом были там утром.
– Как она?
– На наркотиках. Возбужденная, все время говорит.
– Она хоть помнит, как это произошло?
– Ну, по ее версии, Роджерс приехал к ней. Он, как она объясняет, убедил ее в том, что Николь гибнет. Что она неотлучно следует за нашим сыном, который… Который нездоров, скажем так. Жить им не на что, ну, и так далее. То есть Николь нужно спасать. Никто, кроме него, этого не сделает. Но она от него прячется. Значит, нужно заполучить ее хотя бы обманом, с помощью матери. Если она узнает, что с матерью что-то случилось, она, разумеется, оторвется от Майкла и примчится в Бостон. А дальше все будет хорошо. Главное – оторваться. Тем более что Николь ждет от него ребенка. От Роджерса то есть. Линда говорит, что именно это на нее больше всего и подействовало.
– Это правда? Она была беременна?
– Нет.
– Господи! – простонала Айрис. – Господи, какой ужас! Где сейчас Роджерс?
– В тюремной больнице. Острое помешательство.
– Это что, точно?
– Что тут может быть точного? Вряд ли можно убить человека, будучи в здравом рассудке.
– Убивают же. На войне.
– Война – это не добровольно. Там другие законы.
– У него ведь ребенок, кажется? У Роджерса? Или я что-то путаю?
– Девочка. Тринадцати лет.
– Что же будет с ребенком?
Доктор Груберт пожал плечами.
– Саймон, нужно поговорить с МакКэротом. Нужно, чтобы он объяснил нам, как вести себя с Майклом. Потому что он неделю без лекарств, и тут такое…
Доктор Груберт внимательно смотрел на нее. У Айрис мелко задрожало лицо.
– Не смотри на меня так! Всю жизнь я чувствую себя как под лупой под твоими взглядами! Что такого неправильного я сказала? Разве не нужно посоветоваться с врачом?
– Хорошо, посоветуемся, – тускло ответил доктор Груберт. – А лучше бы оставить его в покое.
– И лекарства не нужны?
– Лекарства? Не знаю. Он все равно такой, какой он есть.
– Ты говоришь: оставить в покое! В чем этот покой? В том, чтобы он валялся на кровати? Или бродил по улицам, кормил бездомных собак? Скупал весь хлеб в магазине, чтобы отдать его чайкам?
