Портрет Алтовити

заплясали над тобой табаком и пивом провонявшие санитары…

Вот она, бездна. Какого еще рожна нужно? Вот он, спектакль.

Гениальным поставленный режиссером.

Если все это продолжать в том же духе, как говорила его давно умершая тетка, то все это кончится само собой и очень быстро. Кто-нибудь не выдержит. Сегодняшнее безобразие по Федору Михайловичу (он еще раз увидел все это: черный громадный нелепый парень с волчьей ушанкой на коленях, перепуганная, в летней, не по сезону, юбчонке, лохматая девица, жена с окровавленной салфеткой в руке!), сегодняшнее безобразие – только репетиция.

Премьера будет пострашнее.

Еве нужно отсюда уехать. Нельзя, чтобы она оставалась в Москве, да еще с украденным у отца ребенком. Его ненаглядная половина этого не допустит. Самому себе стыдно было признаться в том ужасе, который вызывала у него жена. Но разве это ее вина? Разве не он когда-то сказал ей с сумасшедшей твердостью, что любит другую женщину, и теперь вся их судьба в руках этой женщины?

Елена всегда была нелегкой, склонной к истерикам – сколько криков стояло в их доме, сколько скандалов разбивалось о его голову! – но ведь жили же они и не думали о том, что в один прекрасный день он, потеряв рассудок, произнесет ей смертный приговор?

Слава Богу, что она вены себе не разрезала, голову в петлю не сунула, бедная. Слава Богу, что и он выжил, и ушла из него эта пытка, когда ничего не нужно, кроме лица с фарфоровыми висками, губ этих, глаз этих, черно-синих, и плоть изнывает от постоянного желания.

Он вспомнил, как про себя иногда обращался к Еве словами из Заболоцкого: «Драгоценная моя женщина». Да, драгоценная. К ней это подходило. А потом? Что потом-то было? Когда драгоценная женщина, подхватив мужа и дочку, полетела к другим берегам? И сказала, что «никогда ничего менять не станет»?

И вот теперь, когда они с Еленой чуть-чуть успокоились, она вернулась обратно – зачем?

Не потому, что ушло это – когда огонь бушевал в нем и ничего, кроме ее тела, не нужно было, – не потому, что это исчезло, – нет, любое прикосновение к ней, как и прежде, бьет его током, – но нет больше сил на ежедневный ад вранья, на морок этот, нет сил, иссякли!

* * *

МакКэрот позвонил и сказал, что будет у них в гостинице через полчаса. Майкл лежал на кровати в спальне, они с Айрис сидели у него в ногах.

Доктор Груберт вспомнил, как двадцать лет назад сын тяжело заболел свинкой. Никак не могли сбить температуру, у Майкла начались судороги, и, когда он наконец, постанывая и всхлипывая, заснул, они, перепуганные, просидели у него в ногах до рассвета.

– Может быть, ты поешь? – спросил доктор Груберт.

Майкл отрицательно покачал головой. Вчера, когда он заторопился на кладбище, чтобы побыть там на могиле – «день или два, не больше», – доктор Груберт позвонил МакКэроту. МакКэрот попросил Майкла к телефону, и они долго говорили. Майкл отвечал односложно. МакКэрот сказал, что будет завтра днем.

Они ждали его приезда.

– Может быть, ты поспишь? – Айрис осторожно погладила Майкла по щеке. Щека непроизвольно дернулась.

Прошло еще несколько минут.

– Когда он приедет, – сказал Майкл, – вы не уходите никуда.

Доктор Груберт и Айрис переглянулись.

– Дело не в том, что ее убили, – сказал Майкл, – и не в том, что мне без нее плохо, – я бы справился, а ей самой так даже легче. – Доктор Груберт испуганно вздохнул: опять он говорит о том, что Николь так легче! – Но, раз я ей больше не нужен и все мое время принадлежит мне одному, я именно сейчас должен что-то сделать, чтобы… остановить. – Он приподнялся на кровати и очертил в воздухе круг одной рукой. Глаза его из светло-голубых стали синими. – Ведь я все время это чувствую. А я не могу!

– Что? – всхлипнула Айрис. – Что ты не можешь?

– Когда мы были с ней, спали, все эти последние дни, – вдруг совсем просто, не стесняясь, сказал Майкл, – это так, оказывается, хорошо было, потому что она же любила меня, и это было, как… ну, как лежать на солнце, – и тогда она меня защищала от этого, она меня прятала, а сейчас все опять вылезло. И, наверное, тогда, с ней, это было неправильно, что она меня увела от всякой ответственности, что она меня прятала, потому что, когда мы спали, мне так легко становилось, так неважно все остальное, что… – Он опять взмахнул рукой и перевел дыхание.

Доктор Груберт тоскливо слушал, опустив глаза, но у Айрис оказалась совсем другая реакция:

– Ты хочешь сказать, что на тебя давит все то, что происходит вокруг, да? – запинаясь, спросила она. – Ты хочешь сказать, что тебе кажется, что ты виноват или, во всяком случае, ты как-то в ответе за то, что творится, так? А когда ты был с Николь, и вы… и вам было хорошо вместе, ты забыл о том, что тревожишься за все это, да? – И она точно так же, как Майкл, описала круг в воздухе левой рукой. – Ты стал воспринимать жизнь так же, как все остальные, да? Ведь человеку больше всего до себя самого, и если больно, то только от своих собственных, личных причин? Я правильно поняла тебя? Ты это хотел сказать?

– Не знаю, – тихо ответил Майкл, – наверное. Я не могу два раза сказать то же самое, у меня слова… Не проходят. Вообще ужасно трудно стало говорить. Ужасно. Но меня да, давит то, что все время – все – каждую секунду – все мы, все существа, так мучаем друг друга. Все это никогда не кончится. Просто так это никогда не кончится. Тут нет решений. Ни политика, ни дипломатия, ни гуманитарная помощь… Ничего не получится. А будет еще хуже. Вот это я все время… Это никуда не уходит. МакКэрот думает, что он знает, как мне помочь, но хорошо, что он придет сейчас, потому что он верит, что я на самом деле чувствую это. Он говорил мне, что, как другие чувствуют воду, так я… Знаешь, колодец…

В дверь постучали. Айрис и доктор Груберт одновременно вскочили навстречу МакКэроту.

Доктор Груберт ждал, что МакКэрот начнет произносить бодрые слова, обсуждать погоду, гостиницу, дорогу до Бостона, но он, видимо, недооценивал ни этого человека, ни его отношения к Майклу.

Бегло кивнув родителям, МакКэрот обогнул их и, подойдя к кровати, сел в ногах Майкла там, где только что сидели они.

– Я не мог приехать вчера, – медленно, своим густым шмелиным голосом прогудел он, – прости меня, дружок. Болит здесь? – И положил рыжую веснушчатую руку на свой темно-коричневый, в тонкую серую полоску, шелковый галстук.

Майкл пожал плечами.

– Все будет хорошо, – неторопливо продолжал МакКэрот, – мы ведь говорили с тобой. Эта боль, да? Ты вмещаешь ту боль, которая, говоря формально, не имеет к тебе никакого отношения. Но ей необходимо пристанище. Она уже существует, она ищет форму. Ты отдаешь ей себя, ты – ее пристанище. Потом она уйдет, у нее есть свой срок. Но оттого, что ты принял ее и мучился ею, – только от этого, – все перестает быть таким безнадежным. Помнишь, мы говорили об этом, и, чем больше я думаю, тем увереннее я в том, что мы с тобой нащупали…

Доктору Груберту показалось, что МакКэрот обращается к Майклу на своем, неизвестном ему языке, и его удивило, что Айрис, резко побледневшая и напрягшаяся, прислушивается и согласно кивает.

– Кому-то же надо, – вдруг сказала Айрис.

И горько кивнула подбородком на сына.

– Именно, именно так, – пробормотал МакКэрот, – и не потому, что плохая наследственность, и не потому, что сотрясение мозга, и не вследствие инфекции, а потому что нужно, чтобы кто-то взял на себя, иначе мы все пропадем, все мы, имеющие, так сказать, цель в жизни и знающие, что почем, все мы, умники, к чертям пропадем, к чертям собачьим, именно так, совершенно с вами согласен…

– В клинику? – перебил его Майкл.

– Ты ведь не хочешь, чтобы опять начались те мысли? – МакКэрот сделал быстрое движение своей пухлой рыжей рукой, словно опуская вниз какой-то невидимый предмет. (Доктор Груберт понял: он намекал на то, что Майкл летом бросился с балкона!) – Мы ведь обсуждали с тобой? Ты ведь помнишь, как мы пришли к согласию, что этого делать нельзя?