Подхватила своего негритенка и побежала! Но не к подъезду обратно, а к арке, чтобы выскользнуть на Тверскую! Елена бросилась за ней с криком: «Нет! Нет! Блядь!» Слава Богу, что во дворе никого не было. Время дневное, зимнее, тихое. Обе оказались на улице. Елена остановилась. Не догонять же ее, в самом деле!
Ах, как она ответила, гадина! По-английски! Чтобы еще больше унизить, растереть, растоптать!
Ватными ногами добрела до заледеневших качелей. Села. Оттолкнулась от земли.
Полеты.
Еще раз оттолкнулась.
Во сне!
Еще раз.
И наяву.
– Who was that? – спросил Саша, когда страшная, с поднятым кулаком, ушла обратно под арку. – What did she want from us? She is really crazy![54]
«Если бы ему было лет пять-шесть, – сгорая со стыда, подумала Ева, – он бы спросил, что она кричала мне вдогонку».
Она вся пылала под своим легким черным пальто. Ощущение стыда было таким сильным, что хотелось стать меньше ростом, проскользнуть в какую-нибудь щель, исчезнуть. От стыда она начала что-то быстро рассказывать Саше, даже смеяться, и собственный голос казался ей неправдоподобно громким, громче всего остального: автомобильных гудков, милицейской сирены…
Какие были глаза у его жены! Как она бежала через двор с высоко поднятой огромной рукавицей – как будто отделившейся ото всего остального, маленького, подпрыгивающего тела, – и как они полыхали, эти глаза, – красным, фиолетово-красным огнем!
Если бы можно было сейчас же, немедленно оказаться в самолете, и больше никогда…
Все.
Садовая, дом четыре, квартира четыре. Раз обещала, нужно зайти и взять то, что просили. Передать сыну. Хотя, может быть, Арсений уже обо всем этом забыл: и о том, что позвонил ей, и о том, что попросил что-то передать…
Во дворе пахло кислой капустой. А, это потому, что во двор открыта задняя, маленькая дверь овощного магазина. Две лысые нищие кошки с жадностью поедали что-то, сидя на крышке помойного бака. На лавочке посреди двора чернели старухи – закутанные в платки и абсолютно неподвижные, словно примерзшие, с тусклыми мертвыми глазами, которые они одинаково недовольно вылупили сначала на Сашу, потом на Еву, и одна старуха зашипела что-то нечленораздельное.
Идти надо было вниз, в подвал. Темно, лампочки выбиты. Дверь, обитая рваным войлоком, на войлоке мелом нацарапана цифра 4. Значит, сюда.
– Sasha, are you scared? You are not![55]
В ноздри ударил запах мочи. Арсений стоял на пороге очень большой комнаты, сплошь заставленной скульптурами. Большинство из них было закрыто белыми вафельными полотенцами и простынями. Кусок рваной простыни наполовину закрывал и окно, выходившее прямо на подножие сугроба. Сугроб заслонял собою землю и небо. Он сам был гипсовым слепком зимы, ее ледяным, неподвижным лицом, денно и нощно смотрящим в комнату.
– А, п-п-пришли все-таки, – старательно выговорил Арсений, – я извиняюсь за этот нетворческий бардак… П-п-проходите.
В углу комнаты стоял небольшой стол, на котором ничего не было, кроме наполовину выпитой бутылки с водкой и толстой книги со множеством закладок. Пол был завален окурками, кусками проволоки, камнями, перепачканными гипсом газетами.
– А тебе я, детеныш, тоже найду занятие, – сказал Арсений Саше, который ничуть не испугался в незнакомой обстановке, а, напротив, оглядывался с любопытством. – Ты у меня б-б-будешь лепить. Раздевайтесь, здесь т-т-епло.
Ева расстегнула на Саше курточку. Арсений, слегка покачнувшись, вышел в крошечную кухню, из которой торчал кусок раковины, полной грязной посуды, и вернулся с большим обшарпанным тазом. В тазу лежал разноцветный пластилин, цветные карандаши и листы плотной серой бумаги.
– В-в-вот садись, – сказал Арсений, – это мы уберем, – он поставил на пол, к батарее, бутылку с водкой, – рисуй здесь или лепи. Я тебе п-покажу как. Хочешь зайца?
– Fish is better, – ответил Саша. – Can it be a fish?[56]
– В-в-ы п-п-одумайте, – усмехнулся Арсений, – понял ведь меня, а отвечает по-своему. Вот так и мы все. Отвечаем по-своему. Даже если слышим. А не слышим, так и вообще – и-и-и! – Махнул рукой и опять слегка покачнулся.
Ева пожалела, что пришла. В комнате было грязно. Сильно пахло мочой откуда-то из угла. Неприятно было даже снять пальто, сесть на один из запорошенных белой гипсовой пылью стульев… Лицо у Арсения было под стать этой белизне, неряшливости, измятости, черные тени лежали под глазами. За несколько дней, что они не виделись, он густо оброс седыми волосами, и весь его выразительный, как раньше казалось Еве, породистый облик потускнел и вызывал жалость.
– Я улетаю, – сказала она, – что вы хотели передать?
– Улетаете? – переспросил Арсений. – Т-т-тоже красиво. Тогда я вам кое-что расскажу. Но не сейчас. Сейчас я слеплю рыбу.
Он вынул из таза большой кусок черного пластилина, размял его своими слегка дрожащими напряженными пальцами и за несколько секунд слепил тонкое костлявое рыбье туловище, потом насадил на голову большие желтые глаза с остановившимися зрачками.
– Is she alive? – спросил Саша. – I didn’t want the dead one. I wanted this fish, Eva. – Он показал на Еву маленьким темным пальцем и хитро улыбнулся: – Do you know that she is a fish?[57]
– Who is a fish? – с сильным русским акцентом спросил Арсений. – She is a lady![58]
– Это у нас такая игра, – сказала Ева, – я ему напомнила какую-то рыбу, которую он видел в ресторане в аквариуме, поэтому он и говорит…
– А я вам хотел рассказать другое, – Арсений отвернулся от Саши и заговорил громко, уже не заикаясь почти и не пошатываясь. – Вы мне позволите с вами поделиться одним своим самоуверенным сновидением?
– Что значит самоуверенным?
– А вот и значит, – он опустился на стул и поднял к ней угольно-черные подглазья. – Мне снилось, что вы моя жена, но мы с вами много-много лет как не живем вместе и вообще потеряли друг друга.
– Жена? – спросила она и со стыдом, с отвращением вспомнила его жену, бегущую через двор с задранной кверху рукавицей.
– Поэтому я и сказал: самоуверенный сон. Так вот. Снилось мне, что я живу в каком-то маленьком европейском городке. Незнакомом. Зима. И я абсолютно нищий. Не такой, как сейчас. Сейчас у меня все- таки крыша есть над головой, заказы могу кое-как продавать, если пить не буду, а приснилось, что ничего, совсем ничего, голый, в одеяле. Одно одеяло, заношенное, короткое, все время сползает, и я все время жутко мерзну. Кроме того, мне жутко хочется есть. Но главное не это. Я все время чувствую, какой я грязный, как я д-д-давно не мылся, и это мучает меня больше всего, потому что я стесняюсь даже пройти близко от людей, мне стыдно, чтобы люди… Вот тут, Ева, тонкий момент: я, понимаете ли, не за себя переживал, я жалел людей, которые могут об меня запачкаться! Мне было стыдно, что я такой, потому что людям я должен быть гадок, и им должно быть со мной очень неловко. П-поэтому я старался к ним не приближаться и, если проходил мимо человека, то как-то весь сжимался, чтобы не подвергать его опасности, и проходил быстро, вроде бы, на п-п-первый взгляд, независимо, но на самом деле у меня внутри все пекло от стыда. И вдруг я вижу, что вы – моя бывшая, что ли, жена – стоите на самом верху улицы, которая такой, знаете, горкой поднимается, и машете мне рукой, зовете к себе. И тут выясняется, что мы давно потеряли друг друга, и вы живете на содержании у какого-то богатого, очень богатого и приличного
