И все же хорошо бы помнить, что, смешавшись с новыми народами, переняв их язык и потеряв даже воспоминание о собственной «кельтскости», кельты оставили след. Во-первых, до сих пор на карте Западной, Центральной и Восточной Европы мы находим старинные кельтские города. Я уже писала о многочисленных Лугудунумах, рассеянных по Европе, а вот еще один пример.
Основывая новое поселение, кельты часто называли его «Новый город», Новиодунум. Такая традиция существовала не только у них: сразу же вспоминается древний русский город Новгород. Кельтские «Новгороды» существовали и по берегам Дуная, и на территории современных Франции (например, город Невер на Луаре или другой город — Нён-сюр-Беврон) и Швейцарии (город Ньон). Конечно, со временем длинное название «Новиодунум» сокращали и переиначивали, и в названиях Невер, Нён и Ньон оно угадывается с трудом. Другие Новиодунумы и вовсе были переименованы: один из них, расположенный на территории современной Румынии, теперь зовется Исакча и напоминает современникам о турецком владычестве, а не о кельтском прошлом.
Довольно часто на карте Европы заметны не названия городов, а названия кельтских племен. Например, Богемия — одна из областей Чехии. Название это означает «страна бойев» — имеется в виду воинственное племя или, по другим версиям, группа племен. Бойи прославились тем, что в середине IV века до н. э. из Галлии переселились в Италию, в долину реки По, откуда вытеснили живших там умбров и этрусков. Позже бойев разбили римляне, и побежденным пришлось отступить на восток.
Племена, которые в «записках» Цезаря названы белгами, дали название целой стране, которую мы называем Бельгией. Правда, ее жителей именуем уже не белгами, а бельгийцами.
Иногда не области, а их столицы получали свое название по имени проживавшего там кельтского племени. Самый известный и уже упоминавшийся пример — это город Париж, бывший столицей племени паризиев. На уроках истории французским школьникам, конечно же, рассказывают, что когда-то их город назывался Лютецией, но никто это название в повседневной жизни уже давно не употребляет. Еще один пример — город Ренн, столица современной Бретани, который когда-то именовался Кондате — «слияние двух рек» и был главным городом племени редонов.
О кельтском прошлом многих городов, особенно тех, которые далеко отстоят от современных кельтских окраин, уже мало кто помнит. Хотя случаются и забавные повороты самосознания. Например, в последнее время некоторые жители Чехии предпочитают считать себя не славянами, а кельтами. С первого взгляда это выглядит несколько комично, но причина такого «окельтения» вполне понятна: в Западной Европе славян не очень-то любят (и это еще мягко сказано), а вот кельты с точки зрения славянина — что- то более западное.
По крайней мере так оно представляется жителю Восточной Европы, который не в курсе того, как англичане относятся к ирландцам, а французы — к бретонцам. Смех смехом, но некоторые основания для кельтского самосознания у чехов имеются: кельты на территории современной Чехии жили и в общем-то никуда физически не исчезли, а всего-навсего смешались с другими народами, занявшими эту территорию позже.
Еще один след, оставленный кельтами, — это слова, вошедшие во многие европейские языки, причем некоторые из них обогатили и русский. Один пример тому — слово «брюки» — уже приводился на страницах этой книги. Слово «бар», пришедшее в наш язык из английского, тоже кельтского происхождения. В галльском языке оно обозначало доску (и сохранилось в современных языках: в валлийском есть слово bar, а в современном бретонском — barenn). Из галльского это слово попало в народную латынь, на которой говорили галло-римляне и которая постепенно превратилась в современный французский язык. В современном французском слово barre обозначает не столько доску, сколько черту, перекладину или заграждение, от него образовалось еще одно слово, которое позже заимствовал русский, — «барьер». Но как же доска превратилась в обозначение питейного заведения? Да очень просто: барная стойка изначально представляла собой обычную доску, которую приколачивали к старым пустым бочкам. А от стойки и пошло название питейного заведения во французском и английском.
Не менее интересна история слова «бард». В отличие от бара и барьера, которые ни у кого, кроме лингвистов, не вызывают мыслей о кельтах, оно относится к тем словам, которые сразу отсылают читателя или слушателя к иностранной культуре. Однако русский язык смог его не только заимствовать, но и переосмыслить. Вот как объясняет это слово Толковый словарь Ожегова: «БАРД, — а, м. 1. У древних кельтов: певец-поэт. 2. Поэт и музыкант, исполнитель собственных песен».
Второе значение возникло в советское время, когда появились бородатые интеллигентные дяденьки, распевавшие грустно-наивные стихи под гитару. Этих самодеятельных поэтов-певцов надо было как-то назвать. При этом название должно было быть достаточно красивым: хоть и именовали объединения бородатых романтиков КСП — клубами самодеятельной песни, но слово «самодеятельность» к тому времени уж слишком прочно приросло к поселковым клубам и приходившим в упадок провинциальным домам культуры. Вот и назвали певцов под гитару бардами. (В раннем детстве, когда я еще не начала интересоваться кельтами, я была твердо уверена, что слово «бард» происходит от слова «борода», настолько впечатлил меня подчеркнуто мужественный облик каэспэшников). Ну а дальше больше — образовалось и новое прилагательное: стали говорить о бардовских песнях, бардовских фестивалях, бардовской эстетике. И вот что интересно: когда говорят или пишут о поэзии исторических кельтских бардов, то называют ее иначе — бардической.
Но влияние кельтов заимствованием слов не ограничивается.
Все, кто когда-либо изучал французский язык, с ужасом вспоминают, с каким трудом им давались числительные. Освоить счет до пятидесяти труда не составляло, а вот дальше начиналась свистопляска. Ну скажите, как запомнить, что шестьдесят по-французски будет soixante, шестьдесят девять — soixante-neuf, а семьдесят — soixante-dix, то есть шестьдесят-десять? И дальше мы продолжаем счет в том же духе: шестьдесят-одиннадцать, шестьдесят-двенадцать, пока не дойдем до восьмидесяти. Тут нас снова ждет сюрприз — если по-русски восемьдесят это восемь десятков, то по-французски — четыре двадцатки, quatre-vignt. И чем дальше, тем сложнее счет: восемьдесят пять, к примеру, будет quatre-vignt-cinq, то есть 4 х 20 + 5. А чтобы сказать «девяносто», нужно произнести что-то вроде «четырежды двадцать да десять» — quatre-vignt-dix. Потом пойдут числительные типа «четырежды двадцать да одиннадцать» и так далее. А если учесть, что числительные второго десятка тоже состоят из двух частей, например, 19 будет dix-neuf, то есть десять да девять, то получается, что для того, чтобы сказать «девяносто девять», французу придется произнести буквально следующее: «четыре двадцатки да десять да девять». Жутко неудобно, правда?
Но откуда взялась такая сложная и к тому же непоследовательная система? Почему до пятидесяти французы считают десятками, а потом вдруг переходят на двадцатки? Без кельтов и тут не обошлось. Как мы помним, предком французского языка был тот латинский, на котором говорили в завоеванной римлянам Галлии, и понятно, что от классической латыни этот язык отличался примерно так же, как речь персонажей фильма «Мимино» от русского литературного (на котором и русские-то люди в повседневной жизни не разговаривают, его не на всякой радиостанции сейчас услышишь). Разумеется, «галльская латынь» хоть и оставалась латынью, но приобрела «кельтский оттенок». А в галльском языке, как и в родственных ему современных бриттских языках (валлийском, корнском и бретонском — о том, в каком родстве между собой состоят кельтские языки, я расскажу чуть позже), принято было считать не десятками, а двадцатками. Почему так — никто не знает.
Известно лишь, что сама идея подразделять числительные на десятки и двадцатки обусловливается строением человеческого тела: в древности, когда не было не только калькуляторов, но и счетов с костяшками, люди считали на пальцах. Если пальцев на одной руке не хватало, в ход шла вторая рука, а когда и она заканчивалась, то можно было или, держа один десяток в уме, снова считать пальцы на руках, или продолжать, используя пальцы ног. В первом случае получалась десятичная система счисления, во втором — двадцатеричная. Ее до сих пор используют современные бретонцы, причем в отличие от французов весьма последовательно: сорок по-бретонски звучит как «дважды двадцать» — daou-ugent, шестьдесят как «трижды двадцать» — tri-ugent, и так далее. В валлийском языке такая система тоже существует, но в разговорной речи чаще употребляется более простая десятичная — у большинства валлийцев родной английский, и им так считать привычнее. Во французском языке за пределами Франции тоже так бывает: например, бельгийцы всегда считают десятками: они говорят не soixante-dix, a septante, не quatre-vingt или quatre vingt-dix, a octante, nonante.
Я не стану здесь говорить о таких более поздних заимствованиях из кельтских языков, как, например,
