продолжаться?
— Боюсь, что да. Пока, — вымолвила Симамото.
— Своеобразный у тебя юмор, однако, — сказал я. И улыбнулся.
Она ответила своей улыбкой — словно после дождя тихо раздвинулись тучи и сквозь них пробился первый солнечный луч. Улыбка собрала в уголках ее глаз теплые маленькие морщинки, сулившие нечто необыкновенное.
— Хадзимэ, а я тебе подарок принесла.
С этими словами Симамото протянула мне большой конверт, обернутый в красивую бумагу и перевязанный красной ленточкой.
— Похоже на пластинку, — предположил я, взвешивая конверт в руке.
— Диск Ната Кинга Коула. Тот самый, который мы с тобой тогда слушали. Помнишь? Дарю.
— Спасибо. А ты как же? Память об отце все-таки.
— Ничего. У меня другие пластинки остались. А эта — тебе.
Я рассматривал упакованную в бумагу пластинку с ленточкой; и шум голосов, и звучавшая в клубе музыка уплывали куда-то далеко-далеко, словно их уносило стремительным течением. Остались только мы вдвоем. Все остальное — иллюзия, зыбкие декорации из папье-маше. Настоящими были только мы — я и Симамото.
— Послушай, давай поедем куда-нибудь и послушаем вместе, — предложил я.
— Было бы здорово.
— У меня в Хаконэ дача. Там никто не живет, и стереосистема есть. Сейчас мы туда за полтора часа доберемся.
Симамото посмотрела на часы, перевела взгляд на меня.
— Ты прямо сейчас собрался ехать? — Да.
Она сощурилась, точно всматривалась куда-то вдаль.
— Уже одиннадцатый час. До Хаконэ, потом обратно. Когда же мы вернемся? А как же ты?
— Никаких проблем. Ты как?
Еще раз убедившись который час, Симамото опустила веки и просидела так секунд десять. А когда открыла глаза, лицо ее было совсем другим — словно за эти мгновения она успела перенестись в неведомую даль и вернуться, оставив там что-то.
— Хорошо. Едем.
Подозвав парня, который был в клубе за распорядителя, я сказал, что ухожу, и попросил его сделать, что положено, когда заведение закроется, — опечатать кассу, разобрать счета и положить выручку в банковскую ячейку, куда у нас был доступ и ночью. Проинструктировав его, сходил домой за «БМВ», который стоял в подземном гараже. Из ближайшего автомата позвонил жене и сообщил, что еду в Хаконэ.
— Прямо сейчас? — удивилась она. — В Хаконэ? В такое время?
— Мне обдумать кое-что надо.
— Сегодня, выходит, уже не вернешься?
— Скорее всего, нет.
— Извини, Хадзимэ. Я долго думала и поняла, что глупость сделала. Ты был прав. Акции я продала, все. Приходи домой, хорошо?
— Юкико, я на тебя не сержусь. Совершенно. Забудь ты об этом. Просто я хочу подумать. Мне нужен всего один вечер.
Жена довольно долго молчала, пока наконец я не услышал:
— Хорошо. — Ее голос показался мне страшно усталым. — Поезжай. Только будь осторожен за рулем. Дождь идет.
— Буду.
— Знаешь, я что-то запуталась, — говорила Юкико. — Я тебе мешаю?
— Совершенно не мешаешь, — отозвался я. — Ты тут ни при чем. Скорее, дело во мне. И не переживай, пожалуйста. Мне просто подумать хочется. Вот и все.
Я повесил трубку и поехал к бару. Похоже, все это время Юкико думала о нашем разговоре за обедом, прокручивала в голове, что нами было сказано. Я понял это по ее голосу — такому усталому и растерянному, — и на душе стало тошно. Дождь все лил, не переставая. Я открыл Симамото дверцу машины.
— Ты никому звонить не будешь? — спросил я.
Она молча покачала головой и, повернувшись к окну, прижалась лицом к стеклу, как тогда, когда мы возвращались из Ханэды.
Дорога до Хаконэ была свободна. В Ацуги мы съехали с «Томэя» 24и по местному хайвею помчались в сторону Одавары. Стрелка спидометра колебалась между 130 и 140. Дождь временами превращался в настоящий ливень, но это была моя дорога — я ездил по ней множество раз и знал каждую извилину, каждый уклон и подъем. За всю дорогу мы едва обменялись несколькими фразами. Я тихо включил квартет Моцарта и сосредоточился на дороге. Симамото, не отрываясь, смотрела в окно, погруженная в свои мысли, и изредка поглядывала в мою сторону. Под ее взглядом у меня начинало першить в горле. Чтобы унять волнение, мне пришлось несколько раз сглотнуть слюну.
— Хадзимэ, — заговорила Симамото, когда мы проезжали Кодзу. — Что-то ты не очень джаз слушаешь. Только у себя в клубе, да?
— Правда. Почти не слушаю. Классику предпочитаю.
— Что так?
— Потому, наверное, что джаза на работе хватает. Чего-то другого хочется. Классики или рока... Но не джаза.
— А жена твоя что слушает?
— Ей как-то музыка не очень. Что я слушаю — то и она. Даже не помню, чтобы она пластинки заводила. По-моему, она и проигрывателем пользоваться не умеет.
Симамото протянула руку к коробке с кассетами и достала пару штук. На одной из них были детские песенки, которые мы распевали с дочками по дороге в детсад, — «Пес-полицейский», «Тюльпан»... Она с удивлением, как на диковину, посмотрела на кассету с нарисованным на ней Снупи.
— Хадзимэ, — помолчав продолжала она, переведя взгляд на меня. — Вот ты рулишь, а я думаю: сейчас бы взять и крутануть руль в сторону. Мы тогда разобьемся, да?
— На скорости 130 — наверняка.
— Ты не хотел бы вот так умереть вместе?
— Не самый лучший вариант, — рассмеялся я. — И потом, мы еще пластинку не послушали. Мы же за этим едем, правильно?
— Ладно, не буду. Иногда лезет в голову всякая чушь.
Ночи в Хаконэ стояли прохладные, хотя было только начало октября. На даче я включил свет и зажег газовую печку в гостиной. Достал из шкафа бокалы и бутылку бренди. Скоро в комнате стало тепло, мы уселись вместе на диван, как когда-то, и я поставил пластинку Ната Кинга Коула. Огонь из печки отражался в бокалах красноватыми отблесками. Симамото сидела, подобрав под себя ноги, одна рука лежала на спинке дивана, другая — на коленях. Все, как прежде. В школе она стеснялась показывать свои ноги, и эта привычка осталась до сих пор — даже после операции. Нат Кинг Коул пел «К югу от границы». Как давно я не слышал эту мелодию...
— В детстве, когда я ее слушал, мне страшно хотелось узнать, что же такое находится там, к югу от границы.
— Мне тоже, — сказала Симамото. — Знаешь, как меня разочаровало, когда я выросла и прочитала слова песни по-английски. Оказалось, он просто о Мексике поет. А я думала, там что-то такое...
— Какое?
Симамото провела рукой по волосам, собирая их на затылке.
— Не знаю. Что-то очень красивое, большое, мягкое.
— Что-то очень красивое, большое, мягкое, — повторил я. — Съедобное?
Она расхохоталась, блеснув белыми зубками:
