парижским поэтом, – заметьте, в правильности этой оценки никто из нас так до сих пор и не убедился, – он еще хвастался своим глубоким знанием творчества древних. Один из моих приятелей даже решил по этому поводу сыграть с ним шутку. Он на скорую руку набросал несколько причудливых, путаных фраз. Как попало, более того, преднамеренно ошибочно строя латинские предложения. Затем, со словами, что это недавно найденные строки Цицерона, поднес писанину французу. Надо было видеть, как француз тут же вошел в раж и стал вдохновенно распространяться о великой премудрости, скрытой за этими бессмысленно подобранными словами. Когда же наш приятель обрисовал ему настоящее положение вещей и грянул хохот, француз выхватил шпагу и непременно искромсал бы всю нашу безоружную компанию, если бы…
– Если бы?…
– Если бы один из нас не схватил его за ухо и не втолковал ему, что невежливо, глупо, более того, невозможно утопить в крови веселую шутку флорентинцев.
– Скажите, пожалуйста, мессер Леонардо, – хрупкая Цецилия подняла глаза на художника. – уж не вы ли, случайно, и есть тот самый «один из нас»?
Огромная фигура Леонардо сотрясалась от беззвучного смеха.
Цецилия взяла его за локоть и повела дальше.
– У меня вы познакомитесь с поэтами иного рода. С иными французами. Посол короля месье Дюнуа, например, – образованный и знающий цену юмору человек. К нам он явился из страны, где процветает остроумие. Вы, надеюсь, слыхали о Матяше Корвине?
Вскоре Леонардо действительно встретился во дворце Галлерани с французским послом, весьма располагающим к себе человеком, и, главное, с поэтами, которые не только в качестве поклонников окружали прекрасную Цецилию, но и как ее братья по перу.
Однако при первом визите художника Цецилия Галлерапи представила его лишь юному священнику, своему родственнику. Он один присутствовал, когда Цецилия пригласила гостя присесть и своим чистым, милым голосом спела ему несколько сочиненных ею самой песен. Поэтесса сама аккомпанировала себе на лире, и Леонардо мог убедиться не только в ее музыкальности, но и наблюдать за длинными пальцами прекрасной женской руки, ловко перебиравшими струны.
Эти пальцы уже давно околдовали Леонардо. Казалось, каждый из них способен был думать и рассказывать! Вернувшись домой, Леонардо несколько раз воспроизводил по памяти руку Цецилии. На одном рисунке ее пальцы заставляли звенеть струны арфы, на другом – обнимали свиток. Особенно выразительным был указательный палец, этот необычно гибкий палец, который тогда, при первом посещении Леонардо, уперся в грудь молодого священника.
– Братец! Вели закрепить четвертую пуговицу на своей сутане. А то как бы она не потерялась и ты не утратил вместе с ней свое счастье.
Эта незначительная на первый взгляд деталь, как позднее убедился Леонардо, многое раскрывала из характера Цецилии Галлерани. Порою казалось удивительным, что крайне педантичная в мелочах Цецилия обладает такой широтой взглядов, так ценит великое и прекрасное. Простота же и непосредственность Цецилии Галлерани обезоруживали всякого, кто даже самое короткое время находился в ее обществе.
К Леонардо она была расположена, отлично помня то неотразимое впечатление, какое произвел он на нее и на герцога и на всех присутствовавших при своем первом волшебном появлении на сцене. Словно оберегая себя от колдовства, Цецилия не желала больше подпадать под чары того видения и тех сказочных звуков. Она даже не подозревала, какое облегчение приносило флорентийскому художнику то обстоятельство, что она никогда больше не просила его петь или играть ни ей самой, ни ее друзьям.
– Пусть так неизменно сохранится в памяти тот удивительный вечер, – сказала она как-то, сидя рядом со своим сиятельным покровителем. При этом ее миндалевидные темные глаза покосились на Леонардо.
К просьбам Цецилии отказаться от Леонардо как исполнителя песен синьор Лодовико относился со скрытым раздражением, считая это женским капризом. Влюбленный в музыку, он желал часто слушать замечательного создателя и повелителя «поющего конского черепа».
Он и в мыслях не имел отказать себе в таком удовольствии, однако в присутствии Цецилии делал вид, что охотно исполняет ее волю. Таким образом, между правителем Милана и художником создалось нечто вроде сообщничества.
– Никто не должен знать об этом, – шептал Лодовико Моро. – А то еще скажут ей…
Он велел запереть все двери. Будто собираясь обсудить с мессером Леонардо самые сокровенные государственные тайны, он задернул на окнах тяжелые портьеры, даже из смежных помещений удалил всех придворных слуг, стоящих у дверей стражников. Художнику же было велено принести под плащом лиру и играть на ней, но так тихо, чтобы звуки не просочились из залы. Иногда синьор Лодовико просил Леонардо петь, но в целях предосторожности петь тоже
В такие минуты не Леонардо, а синьор Лодовико походил на художника или скульптора, изучающего натурщика – проницательный взгляд герцога был устремлен на светловолосую голову певца, казалось, ни одна черточка на лице юноши не осталась герцогом неизученной. И Леонардо все больше убеждался в том, что синьор Лодовико старается угадать его тайну.
А тайна была. И не одна. Как между герцогом и художником, так и между возлюбленной герцога и художником.
Цецилия Галлерани готовила своему покровителю сюрприз: свой портрет. Герцог не должен был об этом даже подозревать, пока картина не будет готова.
– Как вы думаете, возможно это? – спрашивала она шепотом у Леонардо.
– Разве взять, да по волшебству, незримо, перенести сюда доску, ящик с красками, сосуды с растворителями и все прочее, – смеялся Леонардо. – Ну-ка, где ваша волшебная палочка? Нет? Что ж, стало быть, написать с вас втайне портрет здесь, в вашем дворце, невозможно. А что, если бы вы соизволили явиться ко мне в мастерскую? Нет, опять же нельзя: мастерская-то не моя… И из тайны снова ничего не выйдет. Вот что! У меня есть идея. Я попытаюсь срисовать вас. Незаметно. Несколько набросков, пара рисунков углем – а там я смогу дома написать портрет маслом… пожалуй…
– Блестящая идея! – воскликнула Цецилия, хлопнув в ладоши и подняв на Леонардо благодарный взгляд.
Леонардо трижды рисовал ее тайком. Но возвращаясь затем в мастерскую, напрасно пытался писать
