— А что это — «Война и мир»? — тут же позабыв обиду, заинтересовался Ёська.
— Книжка такая. Толстенная. Один роман — четыре тома. У нас дома была.
— А про что?
— Не знаю, не читал.
— Я бы прочёл… Гена, знаешь что, давай Вальке хоть другой букварь купим. Я видел в магазине, красивый такой, с картинками. Ему опять интересно станет… Он же может, я вижу. Он уже букву «щ» запомнил. И с «ш» не путает.
— Ладно, уговорил, купим… Где все?
— Разошлись. Ты правда Братца Кролика погнал? И Игорька? Игорька — правильно. Он скользкий, как кишки. А Кролика — жаль. А кто тебе нужен-то?
— Никто не нужен. Никто мне на хрен не нужен! Хоть бы вы все разошлись. А ещё лучше — сдохли!.. И я бы тогда сдох…
Незаметно пробравшийся в комнату Коврик поднялся на задние лапки и с деловым видом принялся вылизывать Генкины щёки. Старший Лис схватил его за шкирку и отбросил в угол. Коврик обиженно взвизгнул и полез на колени к Ёське — жаловаться. Ёська прижал пёсика к себе, рассеянно поглаживал бурую шерсть, думал.
Вечерние посиделки происходили у костра, на берегу озера. Генка на костёр не ходил, отсиживался в своей комнате, в бараке. Была керосиновая лампа, но Генка её не зажигал, холил темноту. По дощатому потолку с обвалившейся краской метались оранжевые тени от берегового костра. Голоса слышались, как тихий морской прибой. Генка один из всех помнит, как ездили с родителями на море. Жили в дорогущем отеле, а купаться ходили за три километра, на дикий пляж, мать прятала Генку и Вальку от людей, отец злился, орал, каждый вечер приходил пьяный. Отдыхали…
Ёська и особенно Валька костёр любили. Валька пялился на огонь бездумно, молчал, и глаза у него в эти мгновения становились похожими на глаза диковинной древней рыбы. Ёська елозил, пересаживался с места на место, задавал вопросы, на которые никто из пацанов ответить не мог.
Рассказывал Гусь, тормозной, в общем-то добродушный пацан с длинной, жилистой шеей и маленькой головой. Рассказчиком Гусь был никаким, мямлил и повторялся, но отличался от остальных тем, что охотно вспоминал минувшую, деревенскую жизнь. Большинство бригадных мальчишек события своей жизни вспоминать не любили.
— Меня ваще-то Ванькой зовут, Иваном. Вот и свина моего так звали — Иван. Я его с малолетства, с порося выходил. С маленького, говорю, ещё — поросёнка. И такой он с самого раза был смышлёный, что даже люди удивлялись. Всё понимал, лучше собаки. И ходил за мной, как собака та же. Вот как Коврик тот же. Ходил он, говрю, за мной, а я его всяким штукам учил. Ну вот говрю ему: умри, Ванька! — а он упадёт на бок и ноги кверху поднимет. Или скажу: копай! — он сразу рылом в землю. Очень умный поросёнок был. И весёлый такой! Палку приносил играть, как собака…
— Брешешь! Вот это — брешешь! — перебил рассказчика Шатун. — Не бывает, чтоб свинья — палку. У неё ж там — пятак.
— Ну и чего ж — пятак! — обиделся за поросёнка Гусь. — Он, если хочешь знать, даже корыто своё в пасти тащить мог. К крыльцу приносил, когда жрать хотел. Вот какой умный был! А ты гришь! А палка — это ему ваще раз плюнуть! Я ему в пруд кидал, так он и из пруда тащил. И ходил за мной по пятам. Куда я пойду, туда и он. Люди так и говорили: вон, глядите, два Ваньки идут…
— А чего потом-то? Чего с ним стало? С Ванькой-то? — тихо спросил Ёська.
— Ну, чего? — как бы удивился Гусь. — Вырос он, здоровый хряк стал. Зарезали его, чего ж.
— И не жалко тебе было? — звенящим голосом спросил Ёська. — Он же с тобой был…
— Ну, жалко… — теперь Гусь вроде бы смутился, но чувства плохо пропечатывались на его невыразительной, грубо слепленной физиономии, и ничего нельзя было сказать наверняка. — Как жалко-то? Куда ж его девать-то? Ему ж хряпы[50] в день полпуда надо. Это ж деревня, скотина там… Чего ж ваще делать-то?
— Правильно — деревня! — неожиданно зло сказал Вонючка. — Так и есть. Они ж жалости не понимают. Деревня — она без жалости живёт. И без другого разного.
— М-м-м! — вдруг горестно замычал Герасим, растирая кулаками покрасневшее от огня лицо. Никто не понял, то ли он пожалел хряка Ваньку, то ли что-то имел сказать про деревенские нравы.
Как звали Герасима на самом деле, никто не знал. Образованный Косой, который проходил Тургенева в своей спецшколе, назвал его Герасимом, потому что он был немой. Обычно встречаются глухонемые люди, но Герасим глухим не был. Он слышал всё, даже самые тихие звуки (пацаны проверяли), и многое понимал. Почему он не говорил — для всех оставалось загадкой. Язык у него был на месте (это тоже проверили), звуки издавать он мог и даже очень похоже подражал птицам и лаю собак.
Подобрали Герасима в наркоманском притоне. Вонючка с Мокрым и Братцем Кроликом по наводке последнего забирались в притон, когда все уже лежали в дупель обдолбанные, и снимали с наркош часы, цепочки и кольца, которые потом оптом толкали на рынке. Однажды, обчистив завсегдатаев притона, пацаны уже собрались уходить, как вдруг из угла поднялся совершенно не обдолбанный парень, которого они почему-то до этого не заметили. Парень стоял и молча смотрел на них. Когда испуганные грабители попятились к выходу, парень двинул за ними.
— Надо его гасить! — психанул Вонючка.
Тут парень замычал и протянул руку.
— Да он же дурка! — облегчённо вздохнула вся троица.
На улице парень деловито затрусил вслед воришкам.
— Что делать будем? Тикать? — спросил Мокрый.
— А нехай с нами идёт, — предложил Братец Кролик. — Чего ему у наркош? Сдохнет ни за что. А у нас, может, в каком деле и немой сгодится. У него рожа-то вроде нормальная. Может, он и не совсем дурка. Пусть мальки его на вокзал берут, милостыню просить. Он мычать будет, на жалость давить, и защитит, если что. Вон какой здоровый…
Как и предполагал Братец Кролик, Герасим легко прижился в бригаде. Особенно полюбил его Валька, потому что, в отличие от других, Герасим всегда выслушивал его и никогда не возражал. Валька не понимал, что Герасим не может разговаривать. Он считал, что тот молчит по собственной инициативе и когда захочет, сразу заговорит. Переубедить Вальку было невозможно. Недавно Ёська пережил настоящее потрясение, когда обнаружил, что Герасим, молча присутствовавший почти на всех занятиях Ёськи с Валькой, научился читать.
Однажды Ёська попросту застал его с книжкой. Герасим сидел на стуле и водил пальцем по строчкам. Сначала Ёська не поверил сам себе, потом решил всё же проверить. Написал на бумажке слово «стул», показал Герасиму, спросил: «Где?» — Герасим показал. Написал имя «Ёська». Герасим, радостно ухмыляясь, ткнул мальчика в пупок. Написал «собака». Герасим закрутил головой, нерешительно тявкнул, потом махнул рукой в сторону окна. Где-то там бегал Коврик. Пережив удивление, Ёська быстро застрочил на листке: «Почему ты не говоришь?» Герасим округлил широкие плечи и заплакал крупными бесшумными слезами, похожими на поздний осенний дождь. Ёська опустился на колени и принялся его утешать, используя отработанные на Вальке приёмы. О том, что Герасим умеет читать, Ёська почему-то никому не сказал. Даже Генке.
— Про всю деревню не скажи, — вступил в разговор малёк Костик (после пьяной смерти обоих родителей и маленькой сестрёнки в огне деревенского дома Костик трижды попадал в детдом и трижды сбегал оттуда). — Я скотину всегда жалел. У нас, когда корова не стельной осталась, решили её резать. Я из дома ушёл, чтоб не видеть. Пришёл, когда уже всё кончено. Иду по двору, а на козлах голова Бурёнкина лежит. Большая такая, грустная, тихая и смотрит прямо мне в нутро, спрашивает: «За что меня?» Я так и повалился. Водой отливали.
— Бона как… — неопределённо протянул Вонючка, не то снимая свои обвинения, не то возражая.
Из сгустившейся темноты злобным гномом вынырнул Генка, в длинном, не по росту пиджаке, полы которого болтались чуть ли не у колен:
— Косой, Шатун, пошли ко мне!
В комнате зажёг-таки керосиновую лампу, подул на руки (скоро зима, надо лёжку менять или как-то с
