оружию. — Монсорбье с такой яростью стиснул зубы, что мне показалось, я слышал, как они крошатся в порошок. — Мы преследуем человека, который украл вашу лошадь. Его разыскивают во Франции как предателя.
В России он осужден как убийца. Человек этот-жулик и негодяй. Да еще и вор.
— В Гельвеции нет воров и негодяев, как вам, сударь, должно быть известно, если вы настоящий швейцарец. Что он конкретно такого украл? — Ольрик зловеще склонил голову набок, при этом изобразив на лице искреннее дружелюбие.
— Вашу проклятую лошадь, начнем с того! — Гнев Монсорбье нашел выход в том, что он издал звук, похожий на скрежет стали, вынимаемой из ножен.
— Что?! Мою чалую?!
Монсорбье оглянулся, ища поддержки у своих несколько растерявшихся бойцов. Те, похоже, были слегка озадачены, но при том вся ситуация явно их забавляла, что они честно пытались скрыть.
В поле зрения вновь показался юный Бамбош. Он6 очевидно, ходил на конюшню.
— Кто-то увел нашу серую! — Громкий возглас его прозвучал с неподдельным таким драматизмом, что я вновь пожалел про себя о том, какой пропадает актерский талант. Этот парень сумел бы сделать себе неплохую карьеру в театре итальянской комедии. Впрочем, то, что для меня было вполне очевидно, для Монсорбье таковым не являлось, поскольку он никогда не служил в регулярной армии и даже ни разу не напивался пьяным в компании тех, кому там служить довелось. Бамбош разыгрывал в данный момент ритуальную прелюдию, — в стиле старых вояк, — которая сама по себе была вполне традиционною подготовкою к шумной уличной потасовке.
— Почему этот германец взял твою лошадь, земляк? — Ищущий взгляд Бамбоша остановился в конце концов на Монсорбье. — Джентльмен этот как-то причастен? — Он, очевидно, французский стряпчий, — отозвался Ольрик, проявляя притворную терпимость. — Он утверждает, что мою серую увел фон Бек, который как брат нам с тобою!
Бамбош округлил глаза и возвел их горе, после чего вопрошающе воззрился на Монсорбье.
— Вы утверждаете, сударь, что своими глазами видели, как капитан фон Бек скачет на лошади моего сотоварища? Когда это случилось, сударь?
— Мое обвинение звучало несколько по — ному, — холодно отозвался Монсорбье. Бамбош поглядел на Ольрика.
— Ты когда обнаружил, что лошадь пропала?
— Ничего я пока еще не обнаружил. А этот француз говорит, что и чалая тоже пропала! Ты бы сходил посмотрел. — Ольрик одарил Монсорбье убийственным взглядом. Говоря по правде, я бы, наверное, испугался за швейцарца, сойдись они с Монсорбье при друг обстоятельствах. Но фарс, похоже, продолжался, а мадонна моя Либусса, вместе с горничною своею, взирала на эту комедию из окна кареты, словно из ложи а Опере.
Монсорбье закипал. Еще бы! Ведь его выставляли таким дураком! Он дышал медленно и тяжело, сверлил мрачным взглядом отвороты своих манжет, изрядно пообтрепавшихся на сгибах, тыкал в размокшую пыль каблуком сапога, как будто давил клопов. И все это время каждый, кто присутствовал при том, осознавал прекрасно, что напряжение может прорваться кровавою сечей в любой момент.
Приподняв аккуратно выщипанную бровь, госпожа моя надула губки, продемонстрировав мушку в уголке рта, — казалось бы, что за пустяк, но при виде милой ее гримаски дрожь вожделения вдруг охватила меня, вожделения, которого не переживал я с тех самых пор, когда Екатерина использовала меня как безвольную пешку в своей игре с князем Пушкиным.
Будучи лишь восемнадцати весен от роду, я тогда трепетал от любой поданной мне надежды и обещания. Но этот трепет превосходил все испытанное мною доселе, даже незабвенный тот эпизод с женщиною из племени делаваров, каковой эпизод упоминал я в своих предыдущих записках. Проклятие! Если эта колдунья меня возбуждала одною улыбкой, то какой же тогда экстаз должно вызвать ее прикосновение! Итак, я уже был готов стать покорнейшим из рабов Купидона. Правда, я не осмелился дать себе волю и серьезно задуматься, каковы мои шансы снискать благосклонность прекрасной дамы. Однако безумие Эроса уже подступало ко мне. Я ощущал в себе странную двойственность: как будто одновременно испил я любовного зелья и снадобья для усмирения страстного пыла.
Я — человек здравомыслящий, пришлось мне напомнить себе. Циник, — впрочем, не запятнавший доброе имя свое распутством, — который намерен жениться на некрасивой богатой вдовице и составить себе таким образом состояние. И все же я смел надеяться6 что мне удалось хотя бы заинтриговать мою прекрасную даму. Я приобрел незаслуженную репутацию отъявленного сердцееда, чуть, может быть, менее громкую, чем была у самого Казановы, и сие иной раз привлекало женщин, особенно тех, чьи обстоятельства позволяли им чувствовать себя весьма уверенно. Правда же заключается в том, что мне некоторым образом довелось познать прелести императрицы, а так как я был просто пешкой в каком-то мне непонятном заговоре, «победу» сию я никогда не относил на счет моих личных достоинств. Если бы я в самом деле свершил все те подвиги, каковые приписывает мне молва, я давно бы уже был покойником. Ходили слухи6 будто бы Екатерина вознаграждает отвергнутых полюбовников ледяной смертью под ее балконом.
Она всегда славилась своей померанскою бережливостью.
Во двор вернулся юный оруженосец Ольрика. В тоне его недоумение мешалось с обвиняющим возмущением:
— Чалая стоит в стойле! Даже еще не оседлана!
— Выходит, никто ее не украл, — рассудительно заметил Ольрик. — Вы, сударь, безо всякого на то основания назвали честного человека вором. — Он блистательно вел свою роль: весь расцвел, одарив взбешенного Монсорбье лучезарной улыбкой. — Ни один швейцарец, тем более благородного происхождения швейцарец, да вообще всякий швейцарец, кем бы он ни был, к какому бы ни принадлежал сословию, ни один подданный этой страны никогда не допустит, чтобы его обвинили в нарушении пятой, — или это восьмая? — Заповеди.
Вследствие этого вы признаете, сударь, что дело сие улажено? Почему бы вам не вернуться обратно к своей демократии, сударь, и не уведомить мсье Робеспьера, что вы незаслуженно обвинили доброго человека?
— Он украл мою лошадь, — не отступал Монсорбье. Ему, привыкшему всегда своего добиваться. Побеждать во всех спорах, сокрушать любую выставленную против него защиту, не хватило на этот раз разумения немедленно прекратить все дебаты и не усугублять ситуацию. — Он украл мою лошадь. В двадцати милях отсюда. На самой границе. Они стреляли в меня, сударь. Он и его банда. А теперь хватит со мною играть. Я вижу, вы — человек благородный, и действуете теперь из самых лучших побуждений, и уверены искренне, что вы совершаете доброе дело, но, поверьте мне на слово, фон Бек — вор и бандит, по которому плачет виселица.
— Так украли, что ли, вороного гунтера? — спросил вдруг Бамбош, распахнув голубые свои глаза в совершеннейшей имитации этакого неотесанного простодушия. А я еще раз подумал о том, что ему надо бы не в солдаты наниматься, а в театре играть, в пьесах Мольера. — Вороного, сударь? Большого такого «испанца», сударь? И седло мавританской работы?
Мадридского стиля? С медными стременами?
Монсорбье, кажется, раскусил наконец, что именно здесь затевается.
— Ну хорошо. Я приму ваш вердикт. Я знаю, что конь мой здесь.
— Вы, сударь, истинный демократ. Только, видите ли, у святых отцов тоже есть право голоса. Что вы скажете, братья?
Вор фон Бек или нет?
Старший из священников, — сухопарый с выстриженную тонзурой отец Себастьян, — пробормотал что-то нечленораздельное, отступив в тень дверного проема.
— Что — что? — Бамбош сложил ладонь чашечкой и приставил ее к уху. Святой отец буркнул что-то отнюдь не лестное насчет «этого безбожника и прохвоста». Несомненно, он тут же поверил, — без тени сомнения, — что я именно тот, кем называл меня Монсорбье.
— Его, стало быть, разыскивают как преступника?
— Да, святой отец, — весьма любезно обратился Монсорбье к одному из тех, кого он с легким сердцем
