дюжинами отправлял на виселицу еще пару недель назад. — Черный след за ним тянется по всему миру. По России, почти по всем странам Европы… и даже в Америке он успел проявить себя как негодяй и предатель. Изменник Саксонии, убийца особ, королевской крови, он есть Ад, воплотившийся на Земле! — Он говорил с неприличным даже упоением. Я начал уже опасаться, что моя госпожа, — новый свет, озаривший мне жизнь, — поверит пламенным его речениям, и едва подавил в себе настоятельное побуждение выпрыгнуть прямо в окно и со шпагой в руке защитить свою честь.
Впрочем, мастер Ольрик уже ринулся на защиту доброго моего имени.
— Так вы говорите, сударь, его разыскивают во Франции? — Он подступил еще ближе к Монсорбье. — И по какой же причине? За участие в заговоре против Его Величества? За измену вашим врагам саксонцам? Я, сударь, простой мушкетер, и мне не под силу постичь подобные парадоксы. Буду вам очень обязан, если вы просветите меня.
Монсорбье, привыкший повелевать, равно как и к тому, чтобы его повеления исполнялись, вновь был захвачен какой-то пассивной инертностью, так и пышущей яростью, каковая еще пока не взяла верх над ним, но к этому, видимо, шло. Он аж побелел от гнева, пальцы его сами сжались в кулаки.
— Все, сударь, мне надоело, — он говорил теперь очень тихо, и я бы наверняка не расслышал его, если бы не был знаком с его голосом. — Я прекращаю всякое разбирательство и еду отсюда немедленно, поскольку дело мое не ждет.
— Прекращаете разбирательство? У вас, сударь, что, есть какая — то власть здесь в Во?
Монсорбье сделал движение, — не более чем легкое подергивание руки, но я всерьез испугался за жизнь мастера Ольрика. К счастью, именно в этот момент один из переодетых национальных гвардейцев вывел на двор «испанца», которого давеча я позаимствовал у Монсорбье, и тот вдруг весь обратился в заботливое внимание: тщательно осмотрел седло, словно выискивая, не ли царапин, удостоверился, что пистолеты и шпага на месте, заглянул коню в глаза и зубы, ощупал все сочленения на ногах, — убедился, проявляя при этом явное беспокойство, что вороной его не пострадал, поставил ногу на стремя, взлетел в седло и, с безопасной своей позиции, одарил Ольрика убийственным взглядом. Тот же спокойно стоял, опершись о плечо Бамбоша, этого лжепростака.
Глаза Монсорбье были сейчас холодней всех снегов Швейцарии.
— Искренне уповаю на то, джентльмены, что вы вскоре окажетесь в моей части мира, где я смогу отплатить вам за теплое гостеприимство.
Тут еще один «персонаж» вышел на сцену, разрядив появлением своим нарастающее напряжение: тот самый схоласт в квакерской шляпе и сером в пятнах чернил камзоле, со связкою книг, завернутых в непромокаемую материю, в руке. Голос его звучал слегка смазано, словно бы он переспал и еще не проснулся как следует; кода его, — как я заметил, — казалась такой же грязно-серой и шероховатой на вид, как и его одеяние.
— Это карета в Лозанну? — спросил он, указав на экипаж моей госпожи.
— Это карета герцогини Критской. — Монсорбье склонил голову и почтил любезной улыбкой своего единственного из оставшихся потенциальных союзников. Конторщик заморгал глазами, увидел миледи, поспешно снял шляпу, обнаружив сальные волосенки, заплетенные в некое подобие косицы. Он, похоже, узнал ее. По крайней мере ее титул.
— Позвольте представиться, ваша милость, мейстер Карл Платц. — Он не на шутку разволновался, сообрази, что совершил, по его разумению, очень серьезный faux pas, и принялся беспокойно переминаться с ноги на ногу, хлюпая жидкою грязью, каковая покрывала весь двор.
Монсорбье тоже приподнял шляпу, — этакий непринужденно галантный, едва ли не елейного обхождения кавалер.
— Почтем за честь сопроводить вас, мадам, — нашел он очень изящный способ выпутаться из затруднительного положения.
Дабы сокрыть свое собственное смущение, схоласт наш грубо набросился на трактирщика:
— А где тогда на Лозанну карета?! Экое, право, нахальство, ну почему, скажите на милость, все всегда тут опаздывают? Я уже час как собрался, сижу и жду. А к полудню повалит снег. Сам погляди!
И правда, темные армии туч уже скапливались на востоке за барьером горных вершин.
Мейстер Платц тяжко вздохнул.
— И что мне теперь делать прикажете? — Он понуро застыл на месте, морально готовясь вернуться обратно к себе в комнату.
Но тут к нему обратилась миледи, которая в тот момент о чем-то тихонько шепталась с Ольриком через окошко кареты:
— Вам далеко ехать, сударь?
О если б слова эти были обращены ко мне! Тело мое поглотило очередная волна огня.
— В Лозанну. Я там на должности. — Платц был обижен и мрачен.
— Мне тоже туда. И еще в Ивердон. Прошу вас, сударь. — Она распахнула дверцу кареты, но Платц колебался. Болван! — Вы вовсе нас не стесните, — настаивала она. — В тесноте, как говорится, да не в обиде. Я уразумел наконец, что любезная моя союзница старается увезти подальше отсюда всякого потенциального моего врага. — А вы, ваши преподобия? — ласково обратилась она к этим тупоголовым святым отцам.
Юный неофит шагнул было вперед, но отец Себастьян удержал его.
— Спасибо, любезная госпожа, у нас есть свои лошади. — Он с явным сожалением покосился на кремовую с голубым обивку сидений кареты. Однако, если вы не возражаете, мы поскачем рядом. Безопасности ради.
— Проверьте как следует стойла, святой отец, — посоветовал Ольрик, сам направляющийся к конюшням. — А то, как я понял, французский этот генерал убежден, будто какой-то немчура украл весь табун. Послушать его, так выходит, что даже тот конь, на котором он в данный момент восседает, скачет теперь по дороге на Фрайбург. Может быть, это волшебный конь, сударь? Который чудесным образом един в двух лицах, когда нужно ехать одновременно в два разных места? — Ольрик явно решил, что последнее слово в перепалке его с Монсорбье должно непременно остаться за ним, и, издав победный смешок, вышел из моего поля зрения. Я понял, что Ольрик сговорился с моей госпожою и что мне тоже пора потихонечку перебираться к конюшне, где он меня будет ждать. Но мне так хотелось взглянуть еще раз напоследок на воплотившийся мой идеал совершеннейшей женственности!
Монсорбье, давным-давно поутративший всякое расположение к добродушной шутке, каковым, может быть, и обладал когда-то, сумел проявить себя только в том, что грубо гаркнул своим людям, чтобы те готовились к выезду: расселись по коням и поправили шляпы, на которых теперь уже не наблюдалось трехцветных кокард. (Сняли их, надо думать, в конспиративных целях.) И все же, могу поклясться, Монсорбье крепко задумался над идеей, которую подкинул ему хитроумный мушкетер: а что если и вправду я сейчас мчусь во весь опор на украденном сером арабских кровей по дороге на Фрайбург, в то время как он, Монсорбье, подрядился сопроводить до Лозанны прехорошенькую титулованную госпожу, которую он на «своей» территории бросил бы безо всякой жалости на повозку, что доставляет несчастных прямо до эшафота, где сия утонченная аристократка голубых кровей, женщина умная и образованная, лишилась бы головы под ножом милосердной машины добродушного доктора Жозе Игнаса Гийотена.
— Сударь, вы же не бросите нас! — воскликнула моя покровительница, умоляюще глядя в лицо Монсорбье своими огромными восхитительными глазами. Я едва не лишился чувств. — А если на нас нападут разбойники? Без вашего великодушного покровительства, сударь, мы рискуем остаться совсем беспомощными. Подумайте только, что будет со мной и моей горничной, не говоря уже про ученого этого джентльмена и про слуг христовых! При одной только мысли об этом, сударь, у меня холодеет кровь.
В который раз восхитился я ее умом, и мне вновь пришлось подавить в себе страстный порыв последовать за нею не медля.
Казалось, еще немного, и я просто не выдержу буйства страстей, теснящихся у меня в груди! Когда кучер хлестнул своим длинным кнутом и лошади рванулись с места, гремя упряжью, от неожиданности я отпрянул назад и упал прямо в объятия Ольрика. Карета выехала со двора. Я был весь охвачен восторгом любви. И еще меня душил смех при мысли о том, в каком пренеприятнейшем положении оказался сейчас Монсорбье.
О, как мне хотелось быть с нею в карете, возложить голову ей на грудь… этой необыкновенной,
