шестеро, но мы представляем в лице своем всех остальных… больше ста человек. Все снаряжение наше приобрели мы на их пожертвования!
— Не зря потратили золото, — я сказал это с нарочитою искренностью и признательностью, ведь они все-таки жизнь мне спасли.
— Меня зовут Алексис Красный, — назвался командир, как я понял отряда, и представил по очереди всех своих сотоварищей. — Стефаник. Лунолицый, застенчивый юноша. — Поляков. — Самоуверенный, но, судя по виду, весьма недалекий. — Сташковский. — Хмурый, язвительный, мрачный. — Феррари. — Тот самый смуглый петушок, который поднял мои сумки. — И фон Люцов. Бледный улыбчивый славянин. — Мы увидели ваши знаки и поняли так, что этот швейцарец пытается помешать вам добраться до вашей границы, где вы были бы в безопасности.
— Воистину, гражданин Красный, вы словно в воду глядели! — Я потихонечку осваивался с чистокровным моим «испанцем», полагая, что уже очень скоро мне вновь придется спасаться стремительным бегством. — Позвольте представиться, фон Бек.
— Клянусь челюстью девы Марии, сударь! — в восхищении воскликнул Стефаник. — Не тот ли самый фон Бек, который прибыл во Францию вместе с Клутсом?
Увидев в том для себя преимущество, я подтвердил радостную его догадку учтивым поклоном.
— Такая честь, — пробормотал Феррари, и петушиной его бравады как-то вдруг поубавилось. Остальные, явно польщенные сим знакомством, поддержали его замирающим хором. На самом деле6 я и понятия не имел о своей громкой славе и, к несчастью, в виду новой этой ответственности, вдруг свалившейся на меня, меня пуще прежнего потянуло на откровенность:
— Хочу вам сказать, — обратился я ко всему отряду, — что я никакой не герой Республики. Пейн арестован и Клутс, вероятно, тоже. Половина из тех, кто прибыл с нами в Париж, либо мертвы, либо заключены под стражу, либо бежали. Робеспьер правит Францией как король, а Террор поражает невинных и виноватых без разбору.
— И все же, сударь, вы не сняли со шляпы трехцветный знак, — с мальчишеским простодушием заметил Красный.
— Верно, сударь. — Я не знал, как мне поступить. Если открыть этим юным идеалистам всю правду и указать на свершенную ими ошибку, не выйдет ли так, что они быстро утратят свое ко мне расположение и арестуют меня с тем же рвением, с каким до этого защищали?
— Получается, сударь, вы все-таки не окончательно разочарованы, — вставил Стефаник. На морозце лицо его раскраснелось. Я так понимаю: если все люди доброй воли посвятят свои силы служению нашей Цели, то совершенную несправедливость вполне можно будет поправить. Мы проделали долгий путь, сударь, чтобы помочь вам в вашей борьбе. И всю дорогу, от самой Австрии, встречали мы неприятие и подозрительное к нам отношение. Даже здесь, в Швейцарии. — Он прикоснулся к трехцветному своему кушаку.
У меня было такое чувство, что, расписывая ему Республику с негативных сторон, я тем самым как бы вырываю кусок хлеба насущного из рук изголодавшегося ребенка.
— Во Франции вас теперь тоже встретят с большим подозрением, джентльмены. Почти всех иностранцев Толпа почитает предателями. И Толпе не нужны никакие доводы. Вы умрете еще до того, как успеете выкрикнуть: «Мы — якобинцы!» Красный бросился на защиту своего куска пищи духовной:
— Боюсь, в это трудно поверить, сударь. Шиллер, Бетховен, Уайльбфорс, Песталоции, де Пао… и сам Джордж Вашингтон… они все почетные граждане Франции. Как и вы, сударь, тоже. Это братство, распростершиеся за пределы наций…
— Довольно! — я умоляюще вскинул руку. Слишком знакомые эти фразы были скучны мне, во-первых, и немного пугали меня, во — вторых. — прошу вас, поверьте мне, джентльмены. Обратите внимание свое на иную какую-нибудь благородную цель.
Освобождение Польши, к примеру. Вам это должно быть ближе.
— А что нужно ей, Польше? Лишь короля своего да епископов, вольных использовать в интересах своих территории, на каковые уже притязают Россия и Пруссия, — это уже говорил Сташковский. — А Клутс призывает к интернациональному освобождению всего простого народа. Мы много между собой говорили на эту тему и пришли к выводу, что свобода для Польши начнется во Франции.
— А для Клутса свобода во Франции кончится. — Мысленно я отругал себя за глупое свое упорство, с каким привязался к этой опасной теме. — И, попомните эти слова, мои юные братья, ваша свобода закончится тоже!
Красный, однако, не дал мне так просто вырвать у него духовный хлеб, коим питалось пламенное его сердце. Ответ его прозвучал с твердой решимостью:
— Во всяком случае, гражданин, мы попытает удачи, хотя ваше мнение мы глубоко уважаем. Можем мы проводить вас немного, сударь? Вы направляетесь не в Дижон?
Я отвел руку назад. Так еще наблюдались последние из людей Монсорбье, карабкающиеся по крутому склону к вершине холма.
— Франция в той стороне… куда драпают эти гвардейцы. — На мгновение я приумолк в нерешительности. — Сам я еду в Лозанну. Революционный мой пыл благополучно иссяк с последними днями прошлого декабря. И с чего это вам, монсеньер Красный, вздумалось покидать Вальденштейн, где все- справедливость и здравый смысл? И, как я слышал, самый довольный на свете народ!
— Из довольного бюргера не выйдет хорошего бунтовщика, — спокойно заметил он. — Она тупа, моя родина, слишком самодовольна и благочестива.
— Теперь, сударь, мне ясно. В революции вы стремитесь к Романтике и Приключениям. Приключений вам хватит во Франции, возможно, даже с избытком, но, боюсь, романтические ваши порывы быстро иссякнут.
В разговор вступил юный славянин, фон Люцов. — Но, сударь, если ситуация во Франции такова, как вы нам сейчас ее расписали, тогда получается, что идеалы наши — вообще пустой звук, а миром правят лишь Семь Смертных Грехов во главе с самим Дьяволом!
— Нет, сударь, ваши надежды отнюдь не пусты, — сказал я. — Ни в коем случае не стал бы я подвергать сомнению благородные устремления ваши, ваш оптимизм и веру…даже способность вашу привнести в этот мир хоть чуть — чуть справедливости. Но вот представление ваше о грубой реальности жизни имеет существенные изъяны. То, что мы определяем обычно как здравый смысл. Именно недостаток последнего наряду с неумением разобраться в побуждениях простонародья, в конечном итоге, и привели к тому, что я покидаю Францию. Мой добрый совет они, — вполне, может быть, резонно, — расценили как очередную напыщенную нотацию, и стали выказывать нетерпение, проявляя его множеством мелких, но явных знаков: теребили поводья, расправляли плечи, нарочито потягивались, поправляли шпоры, натягивали шляпы свои на лоб. Сие послужило мне указанием, что убеждать их бесполезно, и я поспешил откланяться.
— Желаю вам, джентльмены, bon voyage и bonne chance. Еще раз спасибо за помощь. И, пожалуйста, сделайте милость, поберегите себя.
С тем я поворотил нового своего коня, — который достался мне вместе со шпагою и пистолетами, притороченными к роскошному кастильскому седлу, — и поскакал по направлению к домику; из полураскрытых ворот теперь с любопытством выглядывали две женщины. Одна — молодая, вторая — в годах.
— Но, сударь, если вы покидаете Францию, — выкрикнул мне вдогонку озадаченный Красный, — кто же тогда те солдаты?
— Национальная армия, сударь. Подразделение комитета Общественной Безопасности.
Я сорвал со шляпы своей кокарду и швырнул ее Красному, после чего пришпорил коня и галопом понесся вперед. Поравнявшись с женщинами у ворот, и я отвесил им учтивый поклон и выразил свое искреннее восхищение дивным пейзажем долины.
— Миленькое местечко, милей во всем Во не сыщешь.
Они лишь улыбнулись, но зубоскалить в ответ не стали. Итак, я был в Швейцарии! Горы там, впереди, свободны от политической святости и лицемерия; там мне нечего будет бояться, кроме обычных опасностей, подстерегающих всадника на крутых горных тропах, да нападения бандитов, которые6 если и перережут мне горло, сделают это не ради великого дела, а ради корочки хлеба. Даже воздух здесь был другим, — чистым,
