— Что это, мадам? — невинно спросил Сент–Одран. — Какая–нибудь реликвия вашего семейства — память о славных битвах?
— Скорее, реликвия рода фон Беков, — отозвалась она.
— Он похож на те шлемы, которые были у валлийских лучников при Айинкорте, — заметил Сент– Одран. — Ему, должно быть, как минимум две сотни лет. — Шевалье притворялся беспечным. — С ним что, связана какая–то древняя церемония?
— Да, сударь, тут подразумевается некая церемония. — Милое невежество Сент–Одрана доставляло Либуссе явно немалое удовольствие. Она полагала, что обладает неким тайным знанием, и это приводило ее в восторг, тогда как я оставался в твердой уверенности в том, что «реликвия» эта не более чем старенький боевой шлем из заваленных всяким хламом подвалов О'Дауда. Вещь, испускавшая потусторонний свет, и вправду могла быть Святым Граалем… но никак уж не этот побитый шлем.
«Это уж слишком, — подумал я , — даже для того пресловутого глубинного сродства с Граалем, которым, как предполагается, наделены мы, фон Беки». Ни этот шлем, ни все остальное, увиденное мною в подвале таверны, не затронули никаких струн души моей. Однако я не хотел портить Либуссе мгновения торжества, и особенно теперь, когда мое необдуманное вмешательство могло бы привести к тому, что она передумает насчет нашего грядущего бракосочетания. Я готов был потакать ей во всем, согласиться признать любую фантазию, вступить в любое сообщество, колдовской ковен, клику, секту извращенцев или тайное братство, лишь бы это доставило ей удовольствие. Я принадлежал ей весь, целиком. И теперь она тоже станет моею! Союз в вечной радости! Я начал уже потихонечку привыкать к ее изменчивому легкомыслию. Все решения она принимала спонтанно, по наитию. И меня вовсе не удивляло, что она избрала такой нетрадиционный способ, чтобы объявить о желании своем стать моею женой. Сам факт, что она заявила об этом, уже отметал всяческие размышления. Я, кажется, опьянел от восторга.
— И в какой же, вы говорите, церкви произойдет церемония, мадам? — вежливо полюбопытствовал Сент–Одран. — Я так понял, что вы уже выбрали.
— Таинство совершится в плавильном тигле, — отозвалась она.
— Ага! — Он поднял бокал, словно провозглашая тост. — Гражданский брак, стало быть? Насколько я знаю, сейчас это модно во Франции?
Пошатываясь, как пьяный, я шагнул к Либуссе. Она улыбнулась.
— Вы уверены в том, что желаете стать со мной одной плотью?
— Мадам, я не смог бы придумать ничего более желанного, даже если бы прожил целую вечность!
— Сейчас я как раз рассматриваю эту возможность. — Она заговорщически мне подмигнула.
Понял ли я ее? Я так устал — буквально валился с ног от изнеможения. Не вложила ли герцогиня в незамысловатые слова мои некий глубинный смысл? Или, быть может, она так любила меня, что любые слова мои, даже самые незначительные, принимала за великолепное красноречие? Могло быть такое? Каким бы ни был я опьяненным, меня все равно одолевали сомнения. Когда нужно, я мог быть любезным и милым. Всегда отличался умом и сообразительностью. Одевался прилично. Был достаточно мужественным человеком. Но, на мой взгляд, только этого недостаточно. Что же было во мне такого, что явилось решающим для Либуссы? Похоже, когда дело касалось моей персоны, она мыслила исключительно в алхимических терминах: она верила, что мы с ней совместимы на уровне элементов. Моя сера — с ее ртутью. Адам и Ева!
Или ее просто тянет к противоположности? Быть может, ее привлекает мысль о соединении рода благопристойных саксонских землевладельцев с титулованным родом интеллектуалов Средиземноморья? Мне показалось, я слышу рык Зверя, но это всего лишь прокашлялся князь Мирослав, прочищая горло.
— Еще двадцать часов, — проговорила Либусса. — Сможете вы подождать, сударь?
— Думаю, да, мадам.
Во взгляде ее читалось ликование, пока еще сдерживаемое, — безумный, подозрительный блеск. Ее губы слегка приоткрылись в предвестии вожделения, но вожделения, подразумевающего нечто большее, чем просто радости плоти. То было устремление к вышней мудрости, заключенной в самой ее крови. Мудрости новорожденной, подобно Земле в Бытии, и древней, как пыль погибшей вселенной, породившей Осенние Звезды. Мудрости, вызывающей восторг тела и усладу для разума. К ней, к этой мудрости, устремлялось все существо Либуссы. Поэтому губы ее приоткрылись, а дыхание стало тяжелым и сбивчивым, пока она оценивающе изучала меня из глубин своих темных и жарких глаз.
— Это будет предельно совершенный брак, — проговорила она.
Сент–Одран, либо не заметив этого едва ли не физического напряжения между нами, либо же просто игнорируя то, чего одобрить никак не мог, выступил с предложением:
— Если вам нужен шафер, фон Бек, можете рассчитывать на меня.
— Спасибо, любезный друг. — Я был искреннее ему благодарен.
Либусса покачивалась, точно змея, захваченная мелодией флейты факира. Князь Мирослав шагнул вперед и прикоснулся рукой к ее руке:
— Мадам.
Она моргнула. Чары не рассеялись, но отступили. Я тоже вернулся, нормальное состояние, хотя некая обескураженность все же осталась. Сент–Одран слегка насупился.
— Женитьба — приключение для самых храбрых, — изрек он. — Это не для меня. У меня на такое не хватит мужества. Но я желаю вам всего наилучшего. Он отвернулся, будто бы для того, чтобы скрыть удрученное выражение.
Либусса и князь Мирослав вновь стали о чем–то шептаться, но герцогиня быстро закончила эту «тайную» конференцию, едва ли не прокричав во весь голос:
— Это должно совершиться! — При этом она одарила князя недовольным сердитым взглядом. Не возражал ли он против нашего соединения? Может быть, он был опекуном ее или наставником, у которого ей надлежало спросить разрешения? Нет, это просто немыслимо, чтобы Либусса моя у кого–то испрашивала благословения! Если бы Всевышний вдруг снизошел на землю, она бы, наверное, стала повелевать и им. В своей божественности она превосходила Его — богиня, которая правила еще до того, как Юпитер швырнул первую молнию! Зверь заходился ревом в самом сердце Лабиринта, но его укротили. Она обуздала его, подчинила себе, и он стал ее могучей силой, высвобождаемой только в последний момент отчаяния. И я молился о том, чтобы этот момент не настал никогда. Разве то не измена — позволить Зверю продолжать жить? Я вдруг осознал, что у меня слипаются глаза, и, поднявшись с кресла, пожелал всем спокойной ночи. Слуга проводил меня в мою спальню.
Засыпая, я все еще предавался восторженным мечтаниям. Либусса обещала, что придет за мною и мы с нею отправимся на церемонию бракосочетания. Я буду одет в парчу и гирлянды из белых и алых цветов. Я сольюсь со своей судьбой и с герцогиней Критской. Разве это не трусость позволить Зверю жить? Надо было оставить его умирать. Там, где оставил его Тезей. Но пусть Зверь умрет в своем зловонии. Я никогда бы не поверил в то, что Зверю позволят жить. Она говорила, он — только угроза, которую никогда не приведут в исполнение, но зачем же вести его, пусть даже на золоченой веревке, привязанной к золотому кольцу, что продето сквозь алую плоть его раздувающихся ноздрей, в наш земной рай? Или она хочет таким образом защитить этот рай? Может быть, это сам Иегова подрядил Змея, чтобы тот охранял Сад Эдема?
Постичь этого я не мог. Я пребывал в смятении. И все же я знал: я пойду за нею, подобно Зверю, даже если нос мне проткнут рабским кольцом, ноги скуют цепями, а все естество мое будет биться, стремясь разорвать эти оковы. Как Предтеча — к Соломее, как Самсон — к Далиле… нет безумия сильнее, ничего нет такого, что превосходило бы это стремление, чем бы ни завершилось оно: смертью или триумфом!
Лежа в постели один, я предвкушал исполнение своих мечтаний. Это будет не простая свадебная церемония. Быть может, некий языческий обряд. Или же византийский. Кто станет свидетелем нашего брака, нашего вселенского единения? Все? Или это будет тайный брак? Мне было все равно. — Ах, мадам, — бормотал я точно в бреду, — ваша алхимия изменила меня. Ваша женственность обратила весь мир в текучую ртуть». Что будет с нами, когда трансмутация совершится? Хаос ждет нас в грядущем, абсолютный хаос… Неужели действительно нам предначертано — сотворить заново мир! Может быть, наконец все обретет совершенство. Это все, чего мы хотим. И устремление это не назовешь недостойным, ведь правда? Разве Господь не сотворил первого человека андрогином! И только потом человек разделился надвое, и так