– Откуда и вы, – парировала Марта, – у мамки из живота. Следите-ка лучше за дорогой и оставьте ребят в покое!
Шофер прикусил язык и выдал Бартоломео два билета. Наученный опытом, он знал, что с утешительницами лучше не связываться. С этими бабами шутки плохи! Он нажал на кнопку, и дверь- гармошка с шипением и скрежетом стала закрываться, вынудив Марту сойти с подножки. Став на обочине, она послала Милене воздушный поцелуй. Та ответила и махала ей из отъезжающего автобуса, пока необъятная фигура утешительницы не пропала во тьме и мороси.
– Прощай, Марта, – прошептала девушка.
Они положили в багажную сетку объемистый рюкзак, который Марта собрала им в дорогу, и устроились на засаленных и продранных кожаных сиденьях, Милена со стороны прохода, Бартоломео у окна, не без труда уместив в узком пространстве свои длинные ноги. В автобусе было не больше десятка пассажиров, рассредоточившихся по разным углам. Почти все они спали, накрывшись одеялами так, что видны были только волосы. Шофер, неприязненно покосившись в зеркальце заднего вида, выключил подсветку в салоне, и вдруг не стало ничего, только желтый свет фар во тьме и настырное рычание мотора. Пахло старой кожей, выхлопными газами и потом.
– Это и есть свобода? – прошептала Милена.
– Это и есть, – подтвердил Бартоломео. – Ну и как она тебе?
– Дивно. А тебе?
– Я не совсем так ее себе представлял… – улыбнулся юноша, – но все равно мне нравится. Во всяком случае, сейчас надо отдохнуть. Через несколько часов мы будем на месте, нам понадобятся все силы, чтобы перебраться через горы.
– Ладно, давай спать.
Милена положила голову ему на плечо, и они попробовали уснуть. Через полчаса стало ясно, что уснуть не удастся. Крутые виражи, ухабы, а главное, собственные мысли не давали отключиться. Милена вздохнула.
– Ты думаешь о Катарине Пансек? – шепотом спросил Бартоломео.
– Да, – призналась Милена.
– Жалеешь, что убежала?
– Да… нет… не знаю… А ты? Думаешь про того, кто сейчас сидит за тебя в карцере?
– Да. Тем более что это он доставил мне письмо от отца.
– Как его зовут?
– Василь.
Они замолчали, придавленные грузом вины. Шофер закурил сигарету. По сторонам дороги ничего нельзя было разглядеть, только мелькали, выступая из мрака и мороси, оцепенелые деревья.
– Смотри, до чего автобус старый, – заговорила Милена, пощупав потрескавшуюся, почерневшую кожу сиденья, – а вдруг наши родители тоже в нем ехали, когда спасались бегством…
– Вполне возможно… Может, даже сидели на тех же местах, что и мы!
– Ты смеешься надо мной…
– Вовсе не смеюсь. Отец в своем письме не вдается в подробности. Просто упоминает, что, когда был в бегах, познакомился с твоей матерью.
– Он не пишет, что с ней потом сталось?
– Нет, – солгал Бартоломео, – не пишет.
– Может быть, им обоим удалось перевалить через горы. Может, они живы…
– Не знаю.
– Что он про нее пишет?
– Я же тебе раз десять рассказывал: что она изумительно пела… что люди преклонялись перед ней…
– Пела… преклонялись… это написано в прошедшем времени?
– Да… нет… не помню…
– Дай письмо, я сама посмотрю.
Бартоломео полез было в карман, потом нашел отговорку:
– Темно читать. Завтра покажу.
– Барт, он пишет про мою мать в прошедшем времени? – настаивала Милена.
После недолгого колебания он сказал:
– Да, в прошедшем. Но это, может, просто в том смысле, что они покинули страну. А то, про что он пишет, было до того, вот тебе и прошедшее время.
Дорога стала ровнее и уже не так петляла. Они уснули, прижавшись друг к другу. Милене снилась какая-то чушь: мамаша Зинзен привела в класс симфонический оркестр, но музыканты отказывались играть и по-приятельски болтали с восхищенными девочками. Танк с Мерлузихой, взобравшись по приставной лестнице, с искаженными от злобы лицами барабанили в окна, но никто не обращал на них внимания, кроме Зинзен, которая знаками объясняла им, что она тут бессильна…
