– Видала, только я не знала, что его так зовут.
– Этот боров – наш талисман. Когда разделаемся с этими паскудами из Фаланги, закатим пир на весь мир и съедим Наполеона – торжественно, с почетом. А теперь иди. Я подожду здесь, удостоверюсь, что все устроилось. Ты мне тогда помахаешь в окошко, договорились?
– Договорились, – сказала Хелен. – Иду. Спасибо вам за все.
Она шагнула к дверям ресторана, но Голопалый окликнул ее:
– У тебя не найдется мелочи за бензин и за услуги экскурсовода?
– Ой, ну конечно же, – спохватилась Хелен, устыдившись, что сама не догадалась, и быстро сунула ему деньги.
Она толкнула дверь и сразу окунулась в благодатное тепло. При слабом свете ночников огромный зал казался вообще бесконечным. Хелен прошла между столиками, миновала большие двустворчатые двери, видимо, ведущие на кухню. В дальнем конце зала оказалась широкая дубовая лестница, на которую сверху пробивался свет из-под неплотно прикрытой двери. Девушка бесшумно пошла наверх. Эта полоска света притягивала ее, как магнит. Уже перед самой площадкой она споткнулась о ступеньку.
– Здесь кто-то есть? – басом спросил кто-то из освещенной комнаты.
– Да, – ответила Хелен, – я… я хотела бы видеть господина Яна.
– Хотите видеть господина Яна?
– Да, пожалуйста.
– Входите и увидите.
За столом, склонившись над счетами, сидел толстощекий мужчина. Он окинул Хелен беглым взглядом и снова уткнулся в свои бумаги. Играло радио – какую-то классическую музыку, но так тихо, что надо было напрягать слух специально, чтобы что-нибудь расслышать.
– Что вас привело сюда, мадемуазель?
– Я ищу работу.
– У меня свободных мест нет.
У него были толстые выпяченные губы, от этого создавалось впечатление, что он недовольно дуется. Хелен решила не отступать.
– Я… я согласна на любую работу… могу судомойкой…
– Вы согласны работать судомойкой?
– О, конечно, готовила же я пойло для Наполеона…
У нее было странное ощущение, что она произносит затверженный текст какой-то пьесы, но от этой пьесы зависит ее судьба. Ян поднял глаза. На этот раз он действительно смотрел на нее, и взгляд у него был добрый.
– Вот оно что… Пойло для Наполеона… А сколько тебе лет?
– Семнадцать.
– Ты что, тоже из интерната сбежала?
– Да.
Толстяк отложил карандаш, очки и запустил обе руки в свою курчавую шевелюру, потом вздохнул так, словно вся усталость мира легла на него тяжким грузом.
– Ладно, – сказал он наконец, – ладно… Сейчас покажу тебе твою комнату. Это на чердаке. Работать начнешь с завтрашнего утра. Но судомоек у меня и так больше, чем нужно. Ты… дай-ка сообразить… ты будешь прибирать в зале и подавать. Твои коллеги тебе покажут, что и как. Платить я тебе много не смогу, но зато еда и жилье бесплатные. Есть хочешь?
– Нет, – сказала Хелен, не доевшая еще и того, что доктор дал ей в дорогу.
– Тогда ложись спать, уже поздно.
Он выключил радио, встал и повел ее по лестнице. Они поднялись еще на два этажа и оказались в неказистом обшарпанном коридоре с низким потолком, по обе стороны которого располагалось примерно по десятку закрытых дверей.
– Твои коллеги, – пояснил Ян.
Пройдя в самый конец коридора, он открыл дверь на левой стороне и посторонился, пропуская Хелен.
– Вот. Это теперь твой дом. Держи ключ.
Он пошел было прочь, но приостановился:
– Зовут-то тебя как?
– Дорманн, – ответила Хелен. – Хелен Дорманн. Пожалуйста, скажите, есть у вас тут такая девушка – Милена Бах?
– Милена спит в комнате рядом с твоей, только больше ее так не называй.
– А как ее теперь надо называть?
– Как угодно, только не так… Спокойной ночи, – сказал толстяк и, не вдаваясь в объяснения, тяжко ступая, удалился.
