обезумевших нот и треском раскалывающегося дерева. Они забрали всех и куда-то увели. А ко мне применили особую меру: швырнули на пол, один придавил сапогом мою руку к краю сцены, а другой рукояткой револьвера раздробил кисть. Бил и бил по пальцам, по запястью… Я потеряла сознание. А когда очнулась, услышала, как кто-то из них кричит Еве: «А ты вали отсюда! Ко всем чертям! И чтоб духу твоего в стране не было!» Я ничего не поняла. Наивная такая… Они позволили ей уйти в горы с несколькими товарищами. Один из них был отец Барта, как я позже узнала. Дали им отойти… лучше бы убили! И пустили по следу человекопсов. По приказу Ван Влика. Прости меня, Барт, прости, Милена…
Милена молча плакала.
– О, Господи, – выдохнула Хелен и обняла подругу.
– Меня четыре месяца держали в тюрьме, – продолжила Дора, – потом выпустили. За это время город изменился до неузнаваемости. Все смотрели друг на друга с опаской. На улице, в трамвае никто ни с кем не решался заговаривать. Я больше не была пианисткой. Стала уборщицей. Театр закрыли. Зато открыли арену…
– Арену?
– Да, арену, где они устраивают бои. Ты все это сама увидишь. И даже довольно скоро. Ну вот… Я искала Милену – где только не искала. Ей тогда едва исполнилось три года, а я была ее крестной, понимаешь… Мне удалось пробраться в десяток, а то и больше, приютов, но нигде ее не было. В конце концов я решила, что они ее… что они от нее избавились. И пятнадцать лет ее оплакивала – пока на прошлой неделе она не вошла в столовую с этой своей стрижкой и синими глазищами. Смотрю, ко мне подходит воскресшая Ева! Я чуть в обморок не грохнулась. Но теперь уже ничего, привыкла понемножку…
Дора вытерла глаза, сделала глубокий вдох и улыбнулась:
– Ну что, я думаю, все всё сказали? Пойдем обратно, пожалуй. Вы совсем окоченели, да и я тоже. А завтра с утра…
– Погоди, – перебила ее Хелен. – Барт сказал, что у нас, может быть, есть какое-то оружие, чтоб бороться. Какое?
– Наше оружие, – сказал юноша, – это голос Милены. Дора говорит, у нее тот же голос, что у ее матери. С поправкой на возраст, конечно, но через несколько лет будет совсем такой же. И еще она говорит, что этот голос способен пробудить людей.
Все трое посмотрели на Милену, которая так и не поднимала головы, и одна и та же тайная мысль поразила каждого: такой тоненькой и хрупкой казалась эта озябшая девочка в черном пальто с покрасневшими заплаканными глазами и повисшей на носу каплей. Возможно ли, чтоб в ее горле таилось то, что способно «пробудить людей»? Она сама, казалось, сейчас ни на грош в это не верила.
– Ты ведь так говорила, Дора? – обратился к ней Бартоломео, словно ища ободрения. – Что ее голос может пробудить людей?
– Говорила, – с грустью подтвердила та. – Только надо еще, чтоб люди его услышали…
Рука об руку они двинулись в обратный путь. Луна вышла из-за облаков и отразилась в отблескивающем шифере крыш и стальной глади реки.
– Ты теперь играешь на пианино? – рискнула спросить Хелен шагов через сотню.
– Нет, с тех пор больше не играла, – вздохнула Дора.
– Из-за руки?
– Да нет, не из-за руки. Руку можно разработать. Душа онемела.
II
ГУС ВАН ВЛИК
ГУС ВАН ВЛИК пребывал в ярости, и это состояние не проходило. Он лихорадочно мерил шагами коридоры на четвертом этаже здания, занимаемого Фалангой, – подбородок угрожающе выпячен, глаза мечут молнии. Заходил без стука в кабинеты своих подчиненных, всякий раз находил, к чему придраться, и устраивал разнос. Выходил, хлопнув дверью, возвращался к себе и в десятый раз звонил тем же людям, которые отвечали ему все то же: пока ничего нового. Он швырял трубку, чудом не разбивая ее вдребезги, и разражался проклятиями. Причиной этой ярости была не потеря Миллса, а тем более Пастора, с которым он и знаком-то почти не был. Правда, что касается шефа полиции, Ван Влик почувствовал-таки что-то вроде сожаления, услышав о его страшной гибели. Как-никак, именно этот человек пятнадцать лет назад исполнил его приказ: спустить псов на Еву-Марию Бах. Мало у кого хватило бы на это духу, так что мужик заслуживал уважения хотя бы за отсутствие щепетильности. Однако это еще не повод оплакивать его кончину…
Нет, Гуса Ван Влика приводило в бешенство другое: то, что Милена Бах, дочь Евы-Марии Бах, гуляет на воле и никто не может напасть на след проклятой девчонки. Знавал он полицию не такой мягкотелой всего несколько лет назад и непременно скажет об этом на ближайшем Совете. Если только ему дадут договорить… Потому что кое-кто не преминет ткнуть его носом в мучительное воспоминание о его собственной ошибке, давней, положим, но вернувшейся к нему таким бумерангом… Когда после расправы с Евой-Марией Бах его спросили: «А ребенка куда?», он заколебался. Мать изрядно попортила им кровь. К чему осложнять себе жизнь еще и дочерью, рискуя, что в один прекрасный день она разбередит память о певице? Здравый смысл подсказывал, что от ребенка надо избавиться. Для этого существовала специальная служба, профессионалы, которые делали свое дело быстро, качественно и никого не посвящали в неприятные подробности. «А ребенка куда?» Достаточно было промолчать в ответ, и эти живые механизмы, запрограммированные на убийство, поняли бы без слов. Ему даже не пришлось бы брать на себя ответственность.
Вот только у него спросили – и он показал себя слабаком, бабой: «Ребенка? В приют! И подальше! В другой конец страны!» Уже тогда, едва эти слова сорвались у него с языка, он предчувствовал, что совершает ошибку. А теперь он был в этом уверен, и сознание, что он сам виноват, доводило его до белого каления.
В четыре часа он, не ставя никого в известность, покинул министерство. Пренебрегая лифтом, отмахал четыре этажа по служебной лестнице. Завидев его в дверях, шофер вытянулся в струнку, сняв фуражку, и открыл заднюю дверцу черного лимузина. Ван Влик даже не взглянул на него и пошел прочь, загромождая полтротуара своими широкими плечищами. В нескольких метрах, заскрежетав тормозами, остановился трамвай, но он предпочел пройтись пешком.
