течение двух недель отравлял воздух Арктики, но хитрость наша не имела успеха. Как мы поняли потом, медведи в погоне за пищей, в частности за тюленями, ушли к кромке льда, очень далеко от тех мест, где была расположена наша станция.
А между тем болезнь у товарищей стала ощущаться острее. По настоянию доктора стали ходить на лыжах вдоль берега, где не было заструг. Это, по-видимому, пошло на пользу, ибо боли в ногах и пояснице стали затухать. Но апатия не проходила.
В последние дни мы даже перестали слушать радио. Исключением был один Георгий Александрович Шашковский, который утрам, за завтраком, сообщал нам последние новости.
Однажды около 12 часов ночи, когда уже все улеглись спать, на весь дом, словно иерихонская труба, прогремел голос Шашковского:
— Товарищи! Скорее сюда...
Неприятно было вылезать из-под одеяла в начавшую уже остывать комнату, но пришлось. Я, живший ближе всех к радиорубке, прибежал первым. Следом за мной появились остальные — кто в одном белье, кто в накинутом на плечи полушубке. А Илляшевич и Алексин, думая, что появился медведь, прибежали с винтовками. Шашковский, жестом руки указывая на громкоговоритель, попросил молчать.
Раздался голос диктора: «Слушайте, слушайте, слушайте! Земля Франца-Иосифа! Вас вызывает Ленинград». Вызов был повторен три раза. Затем тот же голос в громкоговорителе продолжал: «15 февраля 1930 года Ленинградская широковещательная станция приглашает директора Всесоюзного Арктического института Рудольфа Лазаревича Самойловича и профессора Владимира Юльевича Визе, а также родных и близких зимовщиков Земли Франца-Иосифа для односторонних переговоров. Товарищи зимовщики Земли Франца-Иосифа! Сообщите, слышали ли вы нас?»
— Товарищи! Это не сон?! Ущипните меня, — попросил метеоролог.
— Черт побери, — обрадовался доктор. — Действительно, это может только присниться!
Конечно, после такого известия спать уже никто не захотел, и все отправились в кают-компанию. Вскоре на столе появился самовар, и мы всю ночь проговорили о предстоящих переговорах. Утром Ленинградскому радиоцентру послали радиограмму, в которой извещали о том, что слышали вызов, и благодарили за заботу о работниках Севера.
Теперь все ждали не столько восхода солнца, сколько дня, когда услышим голоса родных и близких. Заря с каждым днем увеличивалась все больше, и в полдень было уже довольно светло. Мы не узнали своей бухты. Она вся была под толстым слоем снега, а наша наглухо занесенная обитель выглядела громаднейшим снежным курганом.
Наконец наступило 15 февраля, когда должна была состояться передача. Нетрудно понять, какое приподнятое настроение было у всех нас в ожидании этого часа.
Задолго до начала мы уже сидели за столом перед репродуктором.
— Интересно, что скажут Рудольф Лазаревич и Владимир Юльевич о полете Нансена, — проговорил начальник.
— Наверно, узнаем подробности, — предположил Борис Дмитриевич.
— Счастливцы! С вами будут говорить близкие, а нам с Володей, архангельским, не суждено услышать жен и ребят, — сетовал Алексин.
— Не горюй, Алеша, — успокаивал доктор.
Оставалось 15 минут до начала передачи. Некоторые уже не в силах были усидеть за столом и, вскочив, начали возбужденно ходить по комнате. В репродукторе были слышны последние известия, но вряд ли кто понимал, о чем в них говорилось. Кое-кому начало казаться, что слышимость стала хуже. Наконец последние известия кончились. У нашего репродуктора воцарилась тишина.
Прошла минута, другая, третья... Все начали волноваться, и вдруг диктор извиняющимся тоном сообщил, что разговор с Землей Франца-Иосифа отложен. Нам будет предоставлено время после 12 часов ночи. На этом Ленинград стыдливо умолк.
— Тысяча чертей и один дьявол! — выругался Шашковский.
— Жорж, это, наверное, твоя несравненная опоздала и вот ждут ее, — засмеялся Алексин.
— Скажи спасибо, что не отложили на будущий год, — бросил реплику Знахарев.
Однако нам ничего не оставалось делать, как смириться и ждать. Время двигалось как-то особенно медленно, и, когда напряжение товарищей, казалось, достигло предела, репродуктор вдруг заговорил: «Слушайте, слушайте! Земля Франца-Иосифа!» — и так три раза.
Все насторожились. Диктор сообщил, что ввиду срочного отъезда в Москву директора института профессора Самойловича, а также и профессора Визе слово предоставляется геоморфологу Ивану Маркеловичу Иванову. С Иваном Маркеловичем мы познакомились, когда «Седов» доставлял нас на Землю Франца-Иосифа. Иванов был тогда в составе научной экспедиции. Но то, что говорил он, а не Рудольф Лазаревич или Владимир Юльевич разочаровало нас: хотелось услышать наших «ледовых профессоров».
После Иванова начали говорить наши родные и близкие. Все мы превратились в слух, боясь пропустить хоть одно слово.
Описать сейчас, спустя сорок лет, все, что пережили мы тогда, я не в силах. Однако помню навернувшиеся на глаза слезы, когда говорили мать, отец или любимая девушка.
— Если может быть счастье, то именно здесь, на зимовке, — взволнованно проговорил доктор. — Этот день уже невозможно забыть.
Из передачи мы узнали, что экспедиция Нансена откладывается на неопределенное время из-за болезни ее руководителя. Это нас чрезвычайно огорчило.
На другой день Ленинградскому радиоцентру была послана радиограмма, в которой выражалась благодарность за доставленную радость и за поддержку в тяжелые дни. Одновременно мы вынесли решение выделить в подарок радиоцентру медвежью шкуру для чучела.
Полярная ночь медленно подходила к концу. В полдень на юге ежедневно стала появляться заря, расцвечивая опаловыми тонами наши владения, а на севере по-прежнему сияли звезды. Дни становились длиннее, но морозы, как это ни странно, усиливались. Однако ничто уже не могло удержать нас в доме, где стало вдруг мрачно, неуютно и тесно.
«Медвежий кризис» продолжался. Необходимость гнала нас за десятки километров в поисках зверя на корм собакам, которые сейчас поедали хлеб из наших ограниченных запасов. Рацион собак был значительно урезан. Они стали злы. Между ними участились драки.
На зимовку мы привезли из Ленинградского питомника двух овчарок — красавицу Примку и смелого Грейфа. Несмотря на то что у Грейфа были явные преимущества перед ездовыми лайками, Примка стала питать слабость к черному как смоль вожаку упряжки Мишке. Это вскоре привело к тому, что вражда между псами стала непримиримой.
Часто можно было видеть, как два соперника, стоя друг против друга, долго и злобно рычали, готовые вступить в бой. Мы разгоняли их. Но однажды между ними все-таки произошла драка. На помощь Мишке прибежали другие лайки, и Грейфу пришлось бороться одному против многих. Мы выскочили из дома, и, стреляя из винтовок, пуская в ход приклады, сумели прекратить «сражение».
Мишка, жалобно скуля, весь в крови, оставил поле боя. Он был повержен и побит, и все-таки Примка предпочла его Грейфу. Вскоре мы получили от них замечательное потомство, которое положило начало новой породе полярных ездовых собак. Своей выносливостью они превосходили все известные породы лаек. Много позже я встречал собак этой породы на Новой Земле, Диксоне, в устье реки Лены и других местах Севера.
Грейф потерпел неудачу у Примки, у него «обострились отношения» со всеми лайками, зато с каюром Алексеем Матвеевичем Алексиным у него была большая и трогательная дружба. Она возникла еще осенью, когда в одном из наших маршрутов Алексин, рискуя жизнью, спас от неминуемой гибели повисшего над обрывом Грейфа. С тех пор они стали неразлучны. Эта дружба оказалась роковой и стоила Грейфу
